куссия идет. Михаил Семенович Голодный против
сложной рифмы восстает». Слева был «приземистый,
короткопалый, в каких-то шрамах и буграх» Борис
Корнилов, наполненный чоновским трагическим ро-
мантизмом, справа отсвечивали медью азиатские ску-
лы певца уральского казачества Павла Васильева —
втроем было не так страшно. «Водка, что ли, еще
и водка, спирт горячий, зеленый, злой. Нас шатало
в пирушках вот как — с боку на бок, и с ног до-
лой». Порой их стихи интонационно почти перепу-
тывались — настолько при всей разности поэтов по-
братало время. «Так как это пока начало, так как,
образно говоря: море Белое нас качало, — мы ка-
чаем теперь моря». Об их дружбе Смеляков впослед-
ствии написал:
Мы вместе шли с рогатиной на слово
и вместе слезли с тройки удалой,
три мальчика,
три козыря бубновых.
три витязя бильярда и пивной.
Был первый точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой.
Второй был неожиданным,
а третий —
угрюмый, бледнолицый и худой.
Я был тогда сутулым и угрюмым,
хоть мне в игре пока еще везло.
Уже тогда предчувствия и думы
избороздили юное чело.
А был вторым поэт Борис Корнилов.
Я и в стихах и в прозе написал,
что он тогда у общего кормила,
недвижно скособочившись, стоял.
А первым был поэт Васильев Пашка,
златоволосый хищник ножевой,
не маргариткой вышита рубашка,
а крестиком — почти за упокой...
...Вот так, втроем, мы отслужили слову
и искупили хоть бы часть греха —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.
(Из архива Я. Смелякова)
Так они шли вперед втроем и только в послед-
ний момент поменялись местами. «Поменялись как —
не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так
же, как нательными крестами пьяные меняются
друзья».
4
Он был те годы с теми,
кто не вилял, а вел.
Его мололо время,
и он его молол.
И вышел толк немалый
из общих тех забот:
и время не пропало,
и он не пропадет...
(Я. Смеляков)
Биография Смелякова — с черными дырами раз-
рывов. Сначала все прервалось в тридцать пятом:
ни аплодисментов, ни нападок, ни корешей пообок.
В 1948 году выходит книга «Кремлевские ели» —
в ней густые, с острым привкусом железа, стихи ново-
го качества — «Земля», «Кладбище паровозов»,
«Если я заболею...», «Пряха», «Портрет», «Милые
красавицы России». Книга сразу ставит Смелякова
из полунебытия в первые ряды. Это уже не просто
«горячка парня» вместе «с мастерством художника,
который все-таки умеет рисовать». «Все-таки» уже
неприменимо к мастеру. Лицо поэзии Смелякова
урезчилось — на нем глубокие складки не инстинк-
тивной, как раньше, а выстраданной гражданствен-
ности. «Но осталась земля под ногтями, и под серд-
цем осталась она. Чтоб ее не кручинились кручи,
чтоб глядела она веселей, я возил ее в тачке скри-
пучей, так, как женщины возят детей». «Я стал не
большим, а огромным — попробуй тягаться со
мной! — как башни Терпения — домны стоят за мо-
ею спиной». Стихами Смелякова снова начинают
зачитываться, но его самого уже не так радуют ап-
лодисменты, как в юности. «Идет слепец с лицом ра-
дара, беззвучно так же, как живет, как будто ново-
го удара из темноты далекой ждет».
Первый раз я увидел Смелякова, если не ошиба-
юсь, в 1950 году, на обсуждении литинститутских по-
этов — Ваншенкина, Солоухина, Федорова. Ему было
всего тридцать семь, а выглядел он лет на пятьдесят:
главное, что запомнилось, — мрачноватая сутулость.
Он выступал на обсуждении, держа в руке коробок
спичек, с маленьким, но жестким грохотом постуки-
вая им по краю трибуны. Обращаясь к Солоухину,
читавшему стихи о Марсе, он сказал с невеселой
усмешкой: «Я тоже писал о Марсе, и мне за это здо-
рово досталось от жителей Земли...» К Смелякову
снова ходили на поклон молодые поэты, но они зна-
ли на память уже не «Любку Фейгельман», а «Хоро-
шую девочку Лиду». Снова черная дыра. Отчаянье.
Оно вдруг концентрируется в нечеловеческое усилие,
и засвечивает магический кристалл, внутри которого
возникает Яшка, в чьих глазах «вьется крошечный