как угль во рту». Лучшие поздние стихи Смелякова
никогда не отрекались от молодости, но они были
той концентрацией всего опыта эпохи, которая немы-
слима без проверки молодости зрелостью.
Смелякову были одинаково чужды исторический
нигилизм и историческое приукрашивание, ибо и то
и другое есть отступление от законов большой прав-
ды, большой литературы. Меняясь вместе с эпохой,
Смеляков в одном оставался прежним: до самой
смерти он мучительно воплощал в поэзии идеалы
своей молодости. Одним из этих идеалов было ощу-
щение всей страны, всей ее истории как личной соб-
ственности — ощущение социалистического перво-
родства. Многие слова из песни Лебедева-Кумача и
Дунаевского «На просторах Родины чудесной...», ко-
торую когда-то и я пел в хоре школьников, с исто-
рической неизбежностью умерли. Но до сих пор во
мне что-то вздрагивает, когда я вспоминаю две
строчки из другой песни: «Человек проходит, как
хозяин необъятной Родины своей». Это хозяйское,
социалистическое чувство Родины было у Смеляко-
ва необыкновенно напряженное, постоянно вибриру-
ющее до конца его жизни. Смеляков не только во-
площал реальность социализма в своей поэзии — он
сам был его реальностью, его воплощением. Иногда
Смеляков впадал в ложную пафосность, но у лучших
его стихов была поистине державная поступь. Рус-
ская история вошла в само существо его поэзии, и он
понимал, почему «с закономерностью жестокой и
ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей
российской старины». И в то же время он опасался:
«Но в этих радостях искомых не упустить бы на беду
красноармейского шелома пятиконечную звезду».
Он любил слово «Россия», но с упрямством человека,
не меняющего своих идеалов, писал и в молодости:
«И разве это смерть, когда работает Союз!», и в
поздней зрелости даже в лирические нежные стихи
вставлял именно это слово, которое так любил:
«Их есть и теперь по Союзу немало в различных мес-
тах, таких кобыленок кургузых в разбитых больших
хомутах». Смеляков не принимал социализма без ин-
тернационалистического чувства. Он писал и «Оду
русскому человеку», и для него было совершенно ес-
тественно написать с такой покоряющей мягкостью:
«Сам я знаю, что горечь есть в улыбке моей. Здрав-
ствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей!», и оча-
рованно вспомнить «красный свет таджикских роз».
Хотя Смеляков редко бывал за границей, он не по га-
зетному, а по собственному заказу писал и о Мартине
Лютере Кинге, и о Патрисе Лумумбе, и об испанском
поэте-заключенном Маркосе Ана, и о Стеньке Разине,
плывущем по реке Амазонке, и про «Кольцова мрач-
ный хохоток» во время гражданской войны в Ис-
пании. Даже шорох бамбуковых штор из Вьетнама
тревожил его на даче, вырывая из наконец-то за-
служенного покоя. Разительное моральное превос-
ходство над теми нашими поэтами, которые, совер-
шая туристские вояжи за границу, не находят там
никаких социальных тем, занимаясь лишь ностальги-
ческими вздохами по родным оставленным березкам.
В Смелякове была особая, идущая прямо от Мая-
ковского, не искусственно привнесенная, а выношен-
ная во время всех испытаний, лирическая социаль-
ность. Классика несоциальной — быть не может.
6
Только большой поэт может выра-
зить неясное ощущение с такой пе-
чалью и точностью.
(Я. Смеляков.
Из статьи о стихах А. Твардовского)
Все сказанное о социальности поэта, о его граж-
данственности ничего не стоит, если у поэта нет та-
ланта. Социальность от бездарности не выручает.
Гражданственность не индульгенция за «плохопись».
Плохо написанная правда — уже неправда. Клас-
сика — это не только общественное, но и художест-
венное величие. Поэзия Смелякова есть явление об-
щественное только потому, что это высокая поэзия,
с золотым клеймом мастера. Это золотое личное
клеймо прежде всего интонация. Смеляковская ин-
тонация менялась, но всегда оставалась собственной.
Я увидел каменные печи
и ушел, запомнив навсегда,
как поет почти по-человечьи
в чайниках кипящая вода.
Жестокое, железное:
Мамонты пятилеток
сбили мои клыки... —