ят великие по значению социальные катаклизмы и
торжественно-трагедийные события, но это величие,
могущее быть источником глубоких философских обоб-
щений, порой сводится в деловитых стихотворных
упражнениях к уровню бодрых застольных тостов.
Но с какой поры жанр тостов стал называться граж-
данственностью? Социалистическое содержание таких
виршей равно нулю, несмотря на все необходимые
в таких случаях политические заклинания. Между
халтурным послереволюционным стишком по поводу
1 Мая или 7 Ноября и сусальным рождественским
стишком в дореволюционной «Ниве» никакой мораль-
ной разницы: их делает близнецами их общая мать —
духовная крошечность. Почему великое становится
предметом эксплуатации крошечностью? Чем ответст-
венней тема, тем ответственней должно быть и от-
ношение к ней. Но возьмем великие стройки — на-
пример, БАМ. Наша молодежь, рабочие, строители,
инженеры делают действительно большое дело, иног-
да в нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему
же на фоне этих трудностей начала уже лихо притан-
цовывать песенно-эстрадная, бравурная легковес-
ность — то есть крошечность отношения к великим
делам?
Третий вид крошечности надменно противопостав-
ляет себя и первому ее, элегически-классицистиче-
скому виду, и второму — спекулятивно-ангажирован-
ному.
Третий вид крошечности — это формализм, не до-
гадывающийся о том, что два предыдущих вида то-
же насквозь морально формалистичны и не что иное,
как его родственники по равнодушному отношению
к людям, ко времени. Если элегический вид ходит
в шелковом маниловском халате, из-под которого ино-
гда неподобающе торчат лапти «алярюса», а второй
вид — в псевдокомсомольской ковбойке с засученны-
ми рукавами, то третий вид — в джинсах, с обяза-
тельной бахромой метафор. Рваный ритм, якобы ото-
бражающий атомный апокалипсис. Устрашающие
неологизмы. Все предметы в мире существуют лишь
для того, чтобы сравнить их друг с другом. Коктейль
стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками
айсбергового равнодушия. А равнодушие — уже кро-
шечность. Я это все пишу не для того, чтобы персо-
нифицировать тот или иной вид крошечности, не для
того, чтобы любители намеков лихорадочно подстав-
ляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу,
скажу так: валите все на меня — повинен и в пер-
вом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу вели-
кую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечны-
ми хотя бы иногда, хотя бы в чем-то. Но добав-
лю одно.
В западной поэзии было и есть немало значитель-
ных поэтов «герметического» направления. В русской
поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская
поэзия с самого начала своего существования взяла
на себя функцию совести народа. Функция совести
невозможна без боли, без сострадания. К сожалению,
рядом с оставляющим желать лучшего прогрессом
обезболивания в медицине происходит катастрофиче-
ски прогрессирующий процесс обезболивания поэзии.
Муки совеет боль за других делают человека челове-
ком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязатель-
ная для звания русского поэта, и если от нее убе-
гают или в ложноклассические туманы, или в рифмо-
ванные лозунги, или в расхристанный модернизм без
Христа за пазухой — это крошечность, недостойная
нашего великого времени, в которое мы живем, и ве-
ликой страны, в которой мы родились. Поэзия не де-
лается по рецептам. Но у нас есть несколько заве-
тов, не восприняв которые не подобает считать себя
наследниками русской поэзии. Вот они: «Восстань,
пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей
и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца лю-
дей!» — Пушкин. «Проснешься ль ты, осмеянный про-
рок? Иль никогда на голос мщенья из золотых но-
жон не вырвешь свой клинок, покрытый ржавчиной
презренья?» — Лермонтов. «От ликующих, праздно
болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в
стан погибающих за великое дело любви» — Некра-
сов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые
уюты. Нет, лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта —
нет. Покоя — нет» — Блок. «Счастлив тем, что цело-
вал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зве-