тель, непременный гражданин». То, что обыватели —
это непременные граждане, — повод скорее для скор-
би, а не для умиления, тем более что единственное
умилившее Смелякова — это четыре грядки его со-
седа и рябина под окном. Про обывателя когда-то
К. Маркс сказал, что весь коммунизм его сводится к
тому, что он решил вести привольную жизнь на обще-
ственный счет. Конечно, на свете «счастья нет, а есть
покой и воля», но вряд ли эти «покой и воля» в по-
вальной дворовой болезни забивания «козла», которой
умилялся Смеляков. Такая же не заслуживающая
поэзии умиленность звучит в стихотворении «Этажер-
ка»: «А как же, конечно, событье, о многом поду-
маешь тут, когда в суете общежитья свою этажерку
несут». Эти мотивы возникали у Смелякова потому,
что он на собственной шкуре знал, что такое житей-
ская неустроенность, и ото всей души радовался, видя
чей-то хотя бы маленький уют. В этом была защита
прав простого, незаметного человека на его немудря-
щие радости. Но иногда право на эти «немудрящие
радости» служит прикрытием бездуховности, общест-
венной атрофии, которые были всегда чужды самому
Смелякову. Ведь заметил же он, наблюдая ожирев-
ших, самодовольных голубей, что с таким набитым
зобом не взлететь. Приподнятость Смелякова иногда
не концентрировалась до сгустков поэзии и тогда не
взлетала, несмотря на декларативное хлопанье крыль-
ями: «Пролетарии всех стран, бейте в красный бара-
бан! Работенка есть по силам, по душе и по уму...
Ройте общую могилу капиталу самому...», «Разо-
слав по всем путям березы и собрав на митинг все
поля, по призыву партии в колхозы записалась рус-
ская земля», «Кто во что, а я совсем влюблен в Гру-
зии чудесный павильон». При любой умиленности, а
особенно при социальной, поэзия кончается. Поэтому
не удалась поэма «Лампа шахтера», продолжение
«Строгой любви». При изучении опыта большого поэ-
та нужно хорошо знать не только таинство его стиля,
но и его издержки. Смеляков писал о молодых поэ-
тах: «Зияют в их стихотвореньях с категоричной пря-
мотой непониманье и прозренье, и правота, и звук
пустой». Иногда это случалось и с ним. Покидая поэ-
зию, он тревожно думал: «На кого возложить мне
пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кай-
ло?» Молодое поколение, о котором он так тосковал,
не должно повторять его издержки — у них они будут
свои, — но они должны найти свое «таинство стиля»,
без которого быть поэтом невозможно.
Помимо огромного подарка всей смеляковской по-
эзии у меня есть один особенный подарок Смеляко-
ва — уникальное по уму и беспородности собачье
существо — Бим. Бим трудно вылезал на свет божий
из своей матери, и истопник на смеляковской даче
тащил его плоскогубцами за ногу, повредив ее на-
всегда. Однако Бим отлично бегает на трех лапах,
отважно набрасываясь на огромных собак или людей,
если ему кажется, что они могут обидеть хозяина.
Смеляков обожал дворняг. Когда мы ездили вместе
в Узбекистан, и там, в роскошном саду колхоза-
миллионера, все играли с маленьким избалованным
джейраном, Смеляков, единственный из нас, обратил
внимание на беспородную дворовую собаку, забито
державшуюся в тени грациозно прыгающей знаме-
нитости. Именно об этой дворняге и написал Смеля-
ков, сделав джейрана только ее фоном. Ипподромные
скакуны тоже были для него лишь фоном для того,
чтобы написать о рабочей ломовой лошади. Когда
однажды редакция «Нового мира» попросила его и
меня написать на открытие номера стихи о пятилетке,
Смеляков не стал писать о великих стройках — он
выбрал соседний, ничем не приметный переулок, в
котором тоже идет маленькое, непрославленное строи-
тельство. С мышкинской нежностью Смеляков писал о
трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости.
Смеляков любил упоминать имена совсем незнамени-
тых людей, зная, что это доставит им радость. Смеля-
ков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих
лбов касались музы Пушкина и Лермонтова, «дари-
ли две минуты им и, улыбнувшись, возвращались
назад, к властителям своим». Смеляков осудил
неумеренные поэтические восторги по поводу тяжелого