городе. Вообще ее нет такой — сельской культуры.
Ее придумал мещанин. Надо бить его по рукам, этого
«изготовителя», всеми возможными средствами. Изго-
товителя «ковров-книг», «ковров-фильмов», «ковров-
лекций», «ковров-концертов»... А кто бить будет?
В городе есть такие люди, в деревне некому... Книги-
уродцы, фильмы-уродцы, туда все равно приходят, а
объяснить, что они уродцы — некому, и их прини-
мают за красавцев...
Однажды, по его собственному горестному при-
знанию, на встрече со зрителями Шукшину задали
15*
451
ядовитый вопрос: «Если вы так ностальгизируете по
сельскому быту, почему бы вам не взяться за плуг
на пашне?» Он ответил: «Я бы жил в деревне, если
бы там была киностудия», и сам понял, что звучит
это глупо. Он мог бы к себе отнести строки Рубцова:
«Меня все терзают грани меж городом и селом...»
Столкновение этих граней внутри души самого Шук-
шина, внутри многих людей, покинувших деревню.
Шукшин был подобен русскому крестьянскому двой-
нику сына плотника из Галилеи, потому что одна его
ладонь была намертво прибита гвоздями к деревне,
другая — к городу. В среде интеллигенции он иногда
мучительно чувствовал себя мужиком, среди мужи-
ков — не менее мучительно — чувствовал себя интел-
лигентом. Но это ему давало право не идеализировать
ни первых, ни вторых и чувство ответственности за
оба слоя общества. Он писал: «Интеллигентный чело-
век — явление редкое. Это — неспокойная совесть,
ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для
созвучия — подпевать могучему басу сильного мира
сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого
вопроса «что есть правда?», гордость... И — состра-
дание судьбе народа... Неизбежное, мучительное. Если
все это в одном человеке, то он и есть интеллигент»
(«Монолог на лестнице»). Шукшин с потрясающей
силой обнажал противоестественность, античеловеч-
ность несострадания к другим, волчью натуру тех,
кто прячет хищничество под милыми улыбочками. Но
он не хотел приукрашивать и тех, кого он любит и
жалеет. Из-за этого многие его не понимали. Шукшин
признавался с горечью: «Как и у всякого, что-то де-
лающего в искусстве, у меня с читателями и зрите-
лями есть еще отношения «интимные» — письма. Пи-
шут. Требуют. Ругают. Требуют красивого героя. Ру-
гают за грубость героев, за их выпивки. Удивляет,
конечно, известная категоричность, с которой тре-
буют и ругают. Действительно, редкая уверенность в
собственной правоте. Но больше всего удивляет иск-
ренность и злость, с которой это делается! Просто
поразительно! Чуть ли не анонима убить из-за угла
кирпичом...»
Но Шукшин устоял. Его не испортили ни бедная
юность, ни прославленная зрелость. Он не соврал
ни строчкой, ни кадром. Может быть, он не вопло-
тнлся до конца, но он успел воплотить невоплощен-
ность и собственную, и многих других.
Поэтому все созданное им — это психологический
документ, который следует приложить к истории Рос-
сии середины двадцатого века.
«ЖИВИ И ПОМНИ!» —
ПРОТИВ «ЖИВИ И ЗАБЫВАЙ!»
Легко жить, если не помнишь. Есть люди, наде-
ленные завидным даром забывать. У них нет памяти,
а если есть, то очень короткая — и, значит, коротки
их страдания. «Живи и забывай!» — это их мораль-
ный, весьма комфортабельный кодекс. «Живи и пом-
ин!» — это кодекс неуютный, тревожащий, мучающий,
но зато это кодекс совести, ставший заголовком по-
вести сибирского писателя Валентина Распутина.
Злопамятность и память — разные вещи. Злопа-
мятность узка, чизантропична, потому что из потока
разнообразных Длений она отбирает только зло, ста-
новясь слабопамятной по отношению к добру. Зло-
памятность — это забвение добра. Идеальная память
вбирает в себя зло, но не забывает и доброе. Память
перерастает в совесть. Что такое совесть, если она
основана только на абстрактном философствовании,
а не на собственном опыте? Тогда и сама совесть ста-
новится абстракцией. Только совесть, выросшая из
памяти, — совесть.
В литературе существуют подделки памяти, ино-
гда даже искусные. Некоторые писатели, говоря о
прошлом, умеют ловко подстроить его под свою се-
годняшнюю концепцию, или излишне негативизируя,