или слишком позитивизируя прошлое — в зависимо-
сти от того, что им надо. Это — спекуляция памятью.
Некоторые писатели пытаются расчленить свою па-
мять на составные части, не прибегая к спекуляции,
но будучи честными лишь в частностях, робея перед
памятью в целом. Это — страх перед памятью. Но
большая литература выше и спекуляции, и страха.
К такой литературе я отношу повесть Распутина.
Повесть написана о военном времени. Тогда Рас-
путин был еще ребенком и видел войну еще почти
перевернутым зрением, как видят мир новорожден-
ные. Но кто знаег — может быть, зрачки наших дет-
ских глаз таинственным образом впитывают в себя
информацию, которую еще не может освоить младен-
ческий мозг, и сохраняют эту информацию до нашей
зрелости? Память начинается с колыбели.
Когда я беседовал в США с одним государствен-
ным деятелем перед его поездкой в СССР и посове-
товал ему побывать на Пискаревском кладбище,
он спросил меня с долей удивившего меня удивления:
«Скажите, неужели действительно русские до сих пор
так помнят войну? Ведь прошло уже столько лет...»
Я был поражен его вопросом, но потом понял. Хотя
мы были союзниками в общей борьбе против фаши-
зма, все-таки на американской земле, к счастью, ни-
когда не было оккупации. Двадцать миллионов чело-
веческих жизней, потерянных во время войны, —
разве может это забыться после трех или более десяти-
летий? До сих пор еще живы отцы и матери, потеряв-
шие своих детей на этой войне. Умрут они — останут-
ся вдовы, потерявшие мужей. Умрут они — останутся
их дети, не знавшие отцов. Когда же она перестанет
быть до сих пор мучающей нас болью, эта проклятая
война? Иногда ретроспективная боль еще сильней,
чем боль настоящего, ибо в настоящем еще что-то
можно исправить, спасти, а в прошлом — никогда.
Об этой войне было написано много — и русски-
ми, и иностранными писателями. Были и произведе-
ния, в которых была спекуляция памятью или страх
перед памятью, было и много честного, выстрадан-
ного. Но, уважая труд искренне пытавшихся вопло-
тить войну писателей, все же скажу: до снх пор мы,
человечество, не имеем в литературе ни одного рома-
на, который воплотил бы о такой объемностью эпоху
второй мировой войны, как была когда-то воплощена
война 1812 года Львом Толстым в романе «Война и
мир». Никто еще не собрал память человечества во-
едино, не сконцентрировал ее до философских обобще-
ний. Лучшее, что пока удалось сделать писателям
мира, — это с достоверностью свидетелей запечатлеть
разрозненные куски великой трагедии и победы. По-
пробуйте сейчас перечитать пользовавшиеся когда-то
популярностью во время войны такие книги, как «За-
темнение в Грэтли» Джона Бойнтона Пристли или
«Дни и ночи» Константина Симонова. Они по-своему
хороши, но как малы по сравнению с тем, что мы
знаем уже сейчас! А сколького мы еще не знаем! Не
случайно с такой жадностью читатели до сих пор набра-
сываются на военные мемуары, выходящие сейчас. Не
случайно «Бойня номер пять» Воннегута или повести
Быкова приоткрывают нам войну совсем по-новому.
Писатели дописывают войну и, наверно, будут это де-
лать еще долго, пока не появится новый Толстой, ко-
торый обобщит все написанное до него. Но вспомним,
что роман «Война и мир» был написан отнюдь не уча-
стником той войны, отнюдь не по следам еще свежих
событий, а в результате тщательного изучения и со-
поставления книг, мемуаров, архивных документов.
Валентин Распутин не претендует на роль нового
Толстого, во всяком случае в этой повести. Его по-
весть — одна из первых в России повестей о войне,
написанных уже не ее участником, а представителем
нового поколения, захватившего в свои детские лег-
кие лишь неск \ько глотков дыма пожарищ и сфор-
мировавшегося духовно в послевоенное время. Но Рас-
путин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней
и с детства вобрал в себя память деревни. Об этой
памяти он сказал устами крестьянки Надьки: «Ты не
знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже
и не болит больше, а горелое куда-то обваливается,
обваливается...» Это простые и страшные, как сама