ется — выть вместе с одиноким волком на его вол-
чий лад, в два голоса.
«— А что думать, что размышлять, тянуть из се-
бя попусту жилы? Близок локоть, да не укусишь...—
Вспомнив эту поговорку, он схватил другой рукой
локоть изо всех сил, но, не дотянувшись, свернув до
боли шею, засмеялся, довольный: — Правильно го-
ворят. Кусали, значит, и до него, да не тут-то было...»
Но, пожалуй, самый главный герой этой пове-
сти — все-таки не Андрей, а его жена Настёна. Этот
образ не сконструирован хитростью писательского ре-
месла — он естествен, как сибирская природа, как
тайга, как ее неброские, но зато крепкие своими кор-
нями таежные цветы. Но обман людей, на который
идет Настёна, подрывает эти корни, лишает их связи
с почвой, и поэтому Настёна гибнет. Обезоруживаю-
щая женская жалость заглушает в ней все осталь-
ные чувства, хотя в первый раз она спохватывается:
«А муж ли? Не оборотень с ней был? В темноте разве
разберешь!» И все-таки жалость оказывается силь-
нее отчужденности, страха: «Ей хотелось сказать ему
что-нибудь хорошее, свое, но, не найдя ничего боль-
ше, с чего начать, она попросила: «Покажи, где ра-
нило-то тебя». Он расстегнул рубаху и открыл на
груди красноватые рубцы. Настёна осторожно погла-
дила их. «Бедненький... Убить хотели... Совсем за-
жило... Не больно?»
Повесть сильна и тем, что в ней нет второстепен-
ных персонажей — все выписаны выпукло, объемно,
никто не сделан из картона, а все — из мяса, костей,
слез и крови. Такова вдова Надька, оставшаяся после
гибели мужа на фронте с грудой ребятишек и во
время возвращения других солдат ослепшая от яро-
сти, проклинающая мужа за то, что он не вернется:
«Не мог мой паразит живым остаться... Наклепал
детишек... и смертью храбрых... А что я с его смертью
теперь буду делать? Детей, что ли, кормить!»
Как это перекликается со строчками поэта Юрия
Кузнецова, потерявшего на войне отца:
«Отец, — кричу, — ты не принес нам счастья!»
Мать в ужасе мне затыкает рот.
Любовь может выражаться по-разному. В данных
случаях любовь, страдающая оттого, что не умеет
спасти, воскресить, выражается даже в проклятиях,
совсем на любовь вроде и не похожих. Но это — лю-
бовь, а вовсе не ненависть к теням погибших. Искус-
ство только тогда будет искусством, когда оно будет
не менее сложным, чем жизнь.
Жизненная правда повести такова, что я уверен:
читатель ни в одной стране не останется равнодуш-
ным к трагедии, происшедшей когда-то давно и да-
леко — в сибирской деревне, на берегу Ангары. Исто-
рия человечества сама по себе есть великая трагедия.
Любой человек трагичен тем, что когда-нибудь он
умрет. Поэтому трагедии сильней всех границ.
Однажды мы разговаривали с Валентином Рас-
путиным в его родном городе Иркутске, на берегу
той Ангары, где происходило действие этой повести.
Я давно знаю Валю, когда он еще не был знаменит.
Он приходил ко мне в Москве вместе со своим близ-
ким другом — замечательно талантливым сибирским
драматургом Александром (Саней) Вампиловым. Са-
ня утонул в неожиданно разбушевавшемся Байкале,
перевернувшем лодку.
Саня не успел увидеть ни одной из своих пьес на
московской сцене при жизни — теперь они идут по
всей стране и за рубежом. Распутину удалось уви-
деть успех своих книг при жизни, но слава не изме-
нила его, не испортила. Этот высокого роста, с корен-
ным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост,
немногословен, даже застенчив и в то же время тверд.
— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремар-
ком...— сказал мне Распутин. — Они пришли к на-
шему читателю с большим опозданием, и потому мы
все так жадно на них набросились. Я тогда даже не
читал Бунина г- он пришел ко мне с еще большим
опозданием, ч* \ Хемингуэй... Затем было увлечение
Буниным... Кого я люблю из советских прозаиков?
Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авто-
ров? Я по-прежнему благодарен Хемингуэю, но те-
перь для меня самое главное — Фолкнер. Он шире и
глубже. Опять большое опоздание — только что от-
крыл для себя Томаса Вулфа, прочтя его книгу
«Взгляни на свой дом, ангел...».
— Но там ведь много безвкусной высокопарно-