сти... — попробовал возразить я.
— Ну и что! — не сдавался Распутин. — Зато ка-
кой темперамент, какая силища страсти. За это и вы-
сокопарность можно простить.
Ему еще нравится «Сто лет одиночества» Габриэ-
ля Гарсиа Маркеса.
— Не люблю, когда меня называют «деревенским
писателем», — сказал Распутин. — Писатель должен
быть ни деревенским, ни городским, а человеческим.
Я просто лучше знаю пока деревню, чем город, но
когда-нибудь напишу что-нибудь совсем не деревен-
ское.
Перед Распутиным, как и перед многими другими
областными писателями, живущими у себя на родине,
стоит проблема — переезжать или не переезжать в
Москву. Конечно, Москва—культурный центр, город
многих литературных связей и споров. Но если в
каждом крупном городе будет хотя бы один писатель
уровня Распутина, то еще неизвестно, где будет центр.
Присутствие крупных писателей в областных городах
само собой выводит эти области из ранга провинций,
и я надеюсь, что будущее русской культуры в целом—
это не ее сосредоточение в столице, а, наоборот, рас-
средоточение ее по всей огромной территории нашей
страны.
«Живи и помни!» не первая вещь Распутина.
У него есть и другие неплохие книги — «Деньги для
Марин», «Вниз по течению» и одна великолепная ма-
ленькая повесть «Последний срок», об умирающей
старухе крестьянке, которая умирает и все никак не
может умереть. Так происходит иногда и с литерату-
рой. Порой нам кажется, что она умирает, и критш Ч
даже пишут статьи, похожие на преждевременнее
некрологи, а литература не хочет умирать, не может
умереть. Именно — не может. Литература любой
страны может временно впасть в летаргический сон,
иногда напоминающий смерть, но если умрет лите-
ратура — умрет душа народа. А душа народа бес-
смертна, значит, бессмертна и литература.
Появилось много писателей, которые пишут о де-
ревне без приукрашивания, честно и глубоко, как бы
искупая множество поверхностных, сусальных книг,
написанных ранее. Однако Распутин прав: «Писа-
тель должен быть ни деревенским, ни городским,
а человеческим».
Ничего нет страшного в том, что многие нынеш-
ние прозаические произведения написаны ретроспек-
тивно. Это даже естественно для большой прозы.
Если ретроспекция есть искупление вины перед
ранее упущенным, ненаписанным, то тогда и происхо-
дит слияние памяти с совестью. Если существует
выражение «муки совести», то почему не может быть
и другого — «муки памяти»? Те, кто ищут в литера-
туре развлечения, — духовно нищие люди, боящиеся
стать духовно богатыми, ибо такое богатство мучи-
тельно. Но глубокое восприятие литературы не сораз-
влечение, а сопереживание. Конечно, люди устают в
нашем двадцатом веке, нервы их сильно сдают, и хо-
чется отдохнуть на уютном диване с податливыми
пружинами, издающими убаюкивающую музыку.
А искусство — это доска с гвоздями, а не мягкий
диван. Искусство — это главная память человече-
ства. А кто бежит от памяти человечества — чело-
век ли он?
Этим летом, проходя по парку культуры и отдыха,
спеша на поэтический вечер во время съезда писа-
телей, я задержался около белой раковины открытой
эстрады. Па ней вместе с другими писателями высту-
пал Валентин Распутин. Аудитория была большей
частью случайная — из прогуливающихся по парку
влюбленных пар или старичков пенсионеров с шах-
матными досками под мышкой. Выступления прозаи-
ков не проходят так шумно, как поэтические: не может
же прозаик читать со сцены роман или повесть — кто
это выдержит! Чаще всего читают маленький расска-
зик, отрывочек, выбирая что-либо посмешнее, или
просто отвечают на вопросы читателей. Распутин, по
его собственному признанию, сделанному со сцены,
вообще впервые выступал перед читателями. Однако,
несмотря на явное чувство случайности аудитории,
Распутин не опустился до заигрывания с ней и не
впал в надменность. Отрывисто и твердо он заговорил
о том, что означает быть читателем. Он резко осудил
поверхностность тех людей, которые считают себя
культурными только потому, что читают газеты, юмо-
ристические журналы или детективные романы. «Это