еще не читатели,— сказал он.— Мне иногда кажется,
что они еще не научились читать, ибо читать — это
чувствовать, что читать».
Крепкая, достойная позиция для писателя.
«Живи и забывай!» в борьбе с «Живи и помни!»
в конце концов обречено. Тот, кто забывает, будет
забыт. Будут помнить того, кто помнит.
* * *
Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,—
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно —
для России я жил.
И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.
Идут снеги большие,
а ж до боли светлы,
и мои и чужие
заметая следы...
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
8
«ЯГОДНЫЕ МЕСТА»
Отрывок из романа
Игоря Селезнева угнетали лица пассажиров об-
щественного транспорта. Особенно утром, когда лю-
ди едут на работу. Особенно вечером, когда люди воз-
вращаются с работы.
«Стадо неудачников, — думал он, с холодной
наблюдательностью инопланетянина скользя взгля-
дом по усталым лицам своих соотечественников.—
Все их дни похожи один на другой, как электросчетчи-
ки в квартирах. Челночная жизнь между хомутом
и стойлом... Вот, скажем, ты, сидящий напротив меня в
вагоне метро замороченный учрежденец, из-под зад-
равшихся штанин которого выглядывают кальсонные
тесемки... Что ты водрузил на свои пузырящиеся ко-
лени чемоданчик «дипломат» венгерского происхож-
дения с выгравированной табличкой «Дорогому Илье
Ивановичу в день пятидесятилетия от благодарных
сослуживцев», имея при этом такой важный вид, буд-
то внутри этого «дипломата» спрессованные пачки
швейцарских франков? Я-то замечаю, что сквозь
щель никак не сумевшего закрыться наглухо «дипло-
мата» капает на пол вагона перевернувшаяся ряжен-
ка или кефир, и опытным взглядом рентгенолога ви-
жу рядом с ней круг полтавской колбасы да пару
плавленых сырков. Вот и вся тайна твоего «диплома-
та». Вот и все, чего ты добился... А ты, продавщица
галантерейного магазина или учетчица с фабрики
жестяных наконечников для шнурков, вцепившаяся
в металлические перекладины вагона метро толстень-
кими пальчиками с ноготками, на которых с дешевым
шиком какого-нибудь орехово-борисовского салона кра-
соты набросаны золотые блестки маникюра! Неужели
ты сможешь утаить, в результате каких интриг, хит-
ростей, изворачиваний тобой добыто все, что на
тебе,— и твой чудовищный голубоватый парик с под-
седью, вывезенный из дешевенькой гонконговской лав-
чонки торгфлотовским моряком, и твоя белая нейлоно-
вая блузка, схимиченная японцами из опилок якут-
ских лиственниц, сквозь которую неумолимо просвечи-
вает бюстгальтер зловеще огуречного цвета, и твои
туфли из красной клеенки на фальшивой пробковой
подошве, сотворенные не сдающимися отсутствию кож-
сырья армянскими мудрыми руками в розовых туфо-
вых переулках Еревана? Как тебя выдает игрушечное
бритвенное лезвие «Жиллет» сухумского производ-
ства, болтающееся на слишком оранжевой, для того,
чтобы быть золотой, шейной цепочке с крестиком,
неизвестно почему католическим; целлофановая
фирменная сумка «Винстон», где при взгляде сверху
видны всего-навсего пачка болгарских сигарет
«Опал» и та же ряженка, те же плавленые сырки.