рье, как братьев наших меньших, никогда не бил по
голове» — Есенин. «Когда строку диктует чувство,
оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство,
и дышат почва и судьба» — Пастернак. «И песня,
и стих — это бомба и знамя» — Маяковский.
На этом стояла, стоит и будет стоять русская
поэзия.
МЫ — ОДНО ЦЕЛОЕ
У Пастернака есть примечательные строки о том,
что происходило в душе лучших людей России во
время продвижения царской армии по Кавказу:
И в неизбывное насилье
Колонны, шедшие извне,
На той войне черту вносили,
Невиданную на войне.
Чем движим был поток их? Тем ли,
Что кто-то посылал на бой?
Или, влюбляясь в эту землю,
Он дальше влекся сам собой?
Помимо поэтической красоты, в этих стихах есть
точность исторического анализа. Насилие над кавказ-
скими народами исходило из карательно-угнетатель-
ской задачи, поставленной царским режимом перед
своими генералами. Но увиденное воочию свободолю-
бие других народов находило свой отклик у свободо-
любия мыслящих русских солдат и офицеров, спря-
танного под казенным сукном армейских мундиров.
Помимо боевых ран, появилась и раненость болью
других народов, раненость красотой чужой земли,
открывшейся перед глазами. Эта земля становилась
своей не просто территориально, но, главное, духов-
но. Покорители оказывались покоренными. Завоева-
ние территории превращалось в завоевание самих за-
воевателей, зачарованных тайнами и культурой ино-
го мира, в который помимо оружия они, вне зави-
40
симости от правительства, несли свои тайны, свою
культуру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие
всегда поймет другое. Так возникали кавказские сти-
хи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»
Толстого. В стихах гораздо меньшего по литератур-
ному значению Полежаева прозвучал, возвышая его
как поэта, гражданский придушенный крик еще мла-
денческого, но уже втянувшего в себя воздух буду-
щего, революционного интернационализма. Полежаев,
может быть, был первым русским поэтом, который,
так больно поняв на собственной шкуре шпицрутены
угнетения, сказал, что угнетатели и у русского наро-
да, и у других народов общие. Впрочем, кто знает,
не был ли засечен когда-то батыевскими плетьми ка-
кой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-кочев-
ник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке
перед красотой пылающей русской церкви и вы-
плеснувший свою жалость к чужой истерзанной зем-
ле в импровизированной заунывной песне у поход-
ного костра, за что после был казнен? Кто знает, что
было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они
смотрели на расходящуюся кругами Волгу, приняв-
шую в себя тело персиянки, совсем не повинной в
их страданиях, толкнувших их на восстание? Гряну-
ли-то они потом удалую песню, но все же «на помин
ее души», — значит, была в их разбойных, ожесто-
чившихся сердцах христианская вина за эту персиян-
ку, из тех, кого они звали «нехристями»? Сострада-
ние, без которого немыслим человек, и есть начало
интернационализма, чьи корни гораздо глубже, чем
его название. Ожиревший, скотоложествующий Рим
придумал себе для увеселения бой гладиаторов, где
сталкивал себе на потеху вооруженных мечами несча-
стных детей разных народов, как бы видя в этих иг-
рищах живую, истекающую кровью модель человече-
ства. Но из взаимосострадания, которым прониклись
друг к другу разноплеменные гладиаторы, родилась
первая революционная интернациональная армия
Спартака, объединенная классовым прозрением —
угнетатели общие, именно это и была зачаточная мо-
дель будущего.
От армии Спартака до интербригады в Испании —
такова историческая линия эволюционного возмужа-
ния интернационализма. От взаимного сострадания,
от взаимной помощи к общей борьбе против общих
врагов — таковы были интернациональные принципы,
благодаря которым победила Октябрьская револю-
ция и благодаря которым наше разноязыкое государ-
ство вышло победителем в Великую Отечественную.
Исходя из потенциальных возможностей нашей
страны, она способна дать на своем собственном при-
мере уже зрелую модель будущего всечеловеческого
братства, если мы до конца искореним в наиболее мед-