— Я не ответствен за материнскую сыноустро-
ительную дрожь... — ответил Селезнев-младший, за-
кладывая биографию Черчилля паркеровской руч-
кой. — Меня примут и без твоей помощи. И без по-
мощи гегемона на вахте.
— Да, тебя, наверное, примут,— изучающе гля-
дел на сына Селезнев-старший.— Золотая медаль...
Прекрасная характеристика. По части отца тоже все в
порядке. Активный общественник. Говорят, ты дела-
ешь блестящие доклады о международном положе-
нии, разоблачающие капитализм... Оксфордское про-
изношение... Ты умеешь понравиться кому надо, когда
надо. А вот мне ты не сумел понравиться. Мне, твое-
му отцу...
— Я и не старался...— пожал плечами Селезнев-
младший.— Отцы и дети... Вечная проблема... Ты мне
тоже во многом не нравишься... Ты устарел...
— Может быть... Не забывай, что когда-нибудь ус-
тареешь и ты... Впрочем, я пришел к тебе не для поу-
чений. Боюсь, что поздно. У меня к тебе просьба —
редкий в нашей, так сказать, общей жизни случай. Ты
летишь в Москву завтра утром, не так ли? Не смо-
жешь ли кое-что захватить с собой?
— Что? — поморщился Селезнев-младший, зара-
нее заскучав.
Селезнев-старший поднялся с тахты, прошлепал к
себе и вернулся, неся нечто, при виде чего Селезнев-
младший вздрогнул и его всего перекорежило от чув-
ства брезгливости, страха и возмущения. То, что он
увидел, было выше его, как он считал, «толерантного»
отношения к отцу. Селезнев-старший принес кожано-
никелированную руку с болтающимися расстегнуты-
ми ремешками, причем держал ее как что-то свойское,
дружеское, будто она, эта рука, была живой и теплой.
— Это протез Васюткина... У него что-то не ла-
дится с шарнирами. Заедает. А вообще протез замеча-
тельный,— не замечая ужаса на лице сына, бормотал
Селезнев-старший, углубившись в механизм кожано-
никелированной руки.—Мы так и эдак колдовали вме-
сте с Васюткиным, но не разобрались, что к чему. Можег
быть, чепушинка—какой-нибудь винтик надо рассла-
бить или, наоборот, подкрутить... Хитрая штуковина...
Ленинградские протезисты отказались чинить — от-
давайте, говорят, в Москву, на фабрику-изготовитель—
там или починят, или заменят. В общем, захвати протез
с собой, отнеси на фабрику, квитанцию и адрес я те-
бе дам. Много времени это не займет. А потом дашь
проводнику, он протез в Ленинград доставит, а мне по-
звонишь и сообщишь номер поезда и вагона, я встречу.
Пока Селезнев-старший все это бормотал, перед
Селезневым-младшим проходили чудовищные по
унизительности картины: он сдает в аэропорту свой
красно-синий американский чемодан «Ларк» на
молнии с закодированным замком и что-то лепечет о
ручной клади, заливаясь краской. Держа в руках не-
удобный, задевающий всех вокруг бумажный свер-
ток, перехваченный бечевкой, он идет к контрольно-
му пункту воздушной безопасности, контролерша бес-
церемонно надрывает сверток, и оттуда зловеще вы-
совывается черная перчатка. Изумленно-любопытные
взгляды, хихиканья, шуточки — как все это унизи-
тельно, как это все недостойно его, Игоря Селезнева,
летящего в свое блистательное будущее почему-то с
чьей-то кожано-никелированной рукой. Затем он, по-
тупясь, входит в салон самолета и торопливо затал-
кивает сверток на верхнюю полку, прикрыв его сво-
им светло-кофейным макси-плащом копенгагенского
производства. Но неумолимая стюардесса замечает
его трюк, возвращает ему сверток, ошарашенно уви-
дев сквозь прорванную бумагу все ту же проклятую
черную руку. Он пытается засунуть этот сверток под
сиденье, но не тут-то было. Выхода нет, и ему в тече-
ние всего полета приходится держать сверток, отку-
да так и лезут суставы, шарниры, ремешки под на-
смешливым взглядом загорелой соседки, высокомерно
поставившей у своих обтянутых кремовой ослепи-
тельной юбкой колен сумку «Адидас» с торчащими
оттуда двумя ракетками «Шлезингер». И это вместо
того, чтобы небрежно поболтать с ней о Крис Эверт,
о Борке, о преимуществах удара двумя руками у
сетки, а заодно взять телефон, договорившись о том,
как бы обновить желто-фосфорные мячи «Данлоп»,
ждущие своего звездного часа в серебристом жестя-