— Что же во мне такого страшного?
— Страшное то, что такой, как ты, родился в со
циализме. Капитализм я знаю плохо, но все же побы-
вал кое-где. Карьеризм там не считается постыдным.
Наоборот — карьеризм поощряется, рекламируется,
возводится в добродетель. Я читал книгу Форда «Моя
жизнь». Главная идея его карьеры — сама карьера,
и больше ничего. Но ведь мы живем в социализме.
Социализм как идея ставит нравственность выше
карьеры.
— Это только как идея... А как реальность?
— У реальности много лиц. Одно из них — твое.
Наши карьеристы лицемернее, чем капиталистиче-
ские. Для того чтобы делать карьеру, тебе нужно ка-
заться нравственным. Если тебя спросят на экзаме-
нах, зачем ты поступаешь в институт, ты, конечно, не
скажешь: «Чтобы делать карьеру». Американец, на-
пример, не постесняется. А ты подложишь нравствен-
ную подкладку. Ты заклеймишь международную ре-
акцию. Ты назовешь Черчилля матерым врагом. Ты
к месту процитируешь Литвинова или Майского.
А ведь между ними и тобой — моральная пропасть.
У них были идеалы. Но ты неглуп. Ты соображаешь,
что иметь идеалы невыгодно. Это предполагает борь-
бу за них. Но ты понимаешь, что выгодно притворять-
ся тем, у кого есть идеалы. Ты знаешь правила игры.
Неужели ты добьешься того, что будешь говорить от
имени народа, который ты презираешь, от имени Ва-
сюткина, чей протез тебе кажется несовместимым
с твоей элегантностью? Карьеристы—это самый анти-
народный класс. Ты изволил меня спросить, что тебя
связывает с протезом Васюткина? А что тебя связы-
вает с Пушкиным, с Львом Толстым?
— Опять Лев Толстой...
— Да, опять Лев Толстой. Всегда Лев Толстой...
А что тебя связывает с теми солдатами, которые гиб-
ли за тебя в Великую Отечественную? Кто ты? Ты
догадываешься, в какой стране ты родился? Что ты
знаешь о ней? Почему тебе наплевать на нее? Ведь не
родился же ты таким... Тебя что-то таким сделало...
Что? Не могу найти ответа. А если б нашел, сделал
бы все, чтобы уничтожить это «что-то»...— твердо го-
ворил Селезнев-старший, жестко. Но, вслушиваясь
в собственные слова, он растерянно думал: «Боже мой,
а ведь это мой сын... Мой сын — значит, моя вина...
Он почти не слушает меня. Может быть, это не те
слова? Может быть, мы научились побеждать, строить,
но еще не научились находить те единственные сло-
ва, которые помогли бы нам не упустить наших
детей?»
— У меня было голодное детство. Оно меня вы-
ковало. Мне ничего не страшно. Но ты жил лучше,
а стал от этого хуже.
— У нас другие запросы... Наше поколение пере-
росло рамки ваших потребностей. Это диалектика,—
ответил Селезнев-младший.
— Но нельзя перерасти рамки совести... Ты уже
бюрократ... Ты потенциальный бюрократ. Но, конеч-
но, нового, усовершенствованного типа. Ведь карье-
ризм— это единственная идеология бюрократии. Вер-
нее, креслеология. А формы кресла могут быть самы-
ми ультрамодерными,— это дела не меняет... Раньше
бюрократы были другими, более примитивными.
Я ненавидел этих тупиц в габардиновых плащах и ве-
люровых шляпах, совавших носы в производство, в ко-
тором они ни бельмеса не петрили. Когда меня выдви-
нули и засунули с головой в бумажное болото, я ис-
пугался: вдруг стану таким же, как они? Вроде не
стал, хотя до сих пор побаиваюсь. Но сейчас вместе с
технологией и бюрократия модернизировалась. Она не
такая провинциальная, как раньше. Получилась. Под-
приоделась. Подглобалилась. Подциничилась... Ты
еще, чего доброго, вступишь в партию, основатели ко-
торой делали все, чтобы очистить ее от карьеристов.
Видел бы тебя Ленин! Я желаю тебе беды. Большой
беды. Чтобы она ударила тебя мордой о землю, кото-
рой ты не знаешь и знать не хочешь. Может быть, в
тебе что-нибудь прояснится...
«До чего я дошел,— думал Селезнев-старший. —
Я желаю беды собственному сыну. Сваливаю, значит,
его воспитание с себя—на беду? Неужели она—един-
ственная учительница? Кричу на него, обвиняю. Крича-
щий учитель — это никуда не годится... Надо искать
другие аргументы, кроме крика и обвинений. Ка-
кие?»
За Селезневым-старшим тяжко захлопнулась
дверь, так что открепился висящий на ней с внутрен-