ловьи...» Дудина; все это входило в меня, наполняло
радостью сопереживания, хотя я еще был мальчиш-
кой. Но во время войны и мальчишки чувствовали
себя частью великого борющегося народа.
Нравилась мне книга Шефнера «Пригород» с ее
остраненными образами: «И, медленно вращая изум-
руды зеленых глаз, бездумных, как всегда, лягушки,
словно маленькие будды, на бревнышках сидели у
пруда». Твардовский казался мне тогда чересчур
простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких
поэтов, как Тютчев и Баратынский, я почти не чи-
тал — они выглядели в моих глазах скучными, да-
лекими от той жизни, которой мы все жили во вре-
мя войны.
Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском
парламентере, убитом фашистами в Будапеште:
Огромный город помрачнел,
Там затаился враг.
Цветком нечаянным белел
Парламентерский флаг.
Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный»
и есть поэзия».
В сорок седьмом я занимался в поэтической сту-
дии Дома пионеров Дзержинского района. Наша ру-
ководительница Л. Попова была человеком своеоб-
разным — она не только не осуждала увлечение не-
которых студийцев формальным экспериментаторст-
вом, но даже всячески поддерживала это, считая, что
в определенном возрасте поэт обязан переболеть фор-
мализмом. Строчка моего товарища «и вот убегает
осень, мелькая желтыми пятнами листьев», приводи-
лась в пример. Я писал тогда так:
Хозяева — герои Киплинга —
Бутылкой виски день встречают.
И кажется, что кровь средь кип легла
Печатью на пакеты чая.
Однажды к нам приехали в гости поэты — сту-
денты Литинститута Винокуров, Ваншенкин, Солоу-
хин, Ганабин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже
прошедшие фронтовую школу. Нечего и говорить, как
я был горд выступать со своими стихами вместе с на-
стоящими поэтами.
Второе военное поколение, которое они представ-
ляли, внесло много нового в нашу поэзию и отстояло
лиризм, от которого некоторые более старшие поэты
начали уходить в сторону риторики. Написанные впо-
следствии негромкие лирические стихи «Мальчишки»
Ваншенкина и «Гамлет» Винокурова произвели на ме-
ня впечатление разорвавшейся бомбы.
«Багрицкого любишь?» — спросил меня после вы-
ступления в Доме пионеров Винокуров. Я ему сразу
стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...».
Левая бровь юного мэтра удивленно полезла вверх.
Мы подружились, несмотря на заметную тогда разни-
цу в возрасте и опыте.
На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Доста-
лю. Более трех лет он почти ежедневно занимался со
мной в литературной консультации издательства «Мо-
лодая гвардия». Андрей Досталь открыл для меня
Леонида Мартынова, в чью неповторимую интона-
цию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —
я сразу влюбился.
В 1949 году мне снова повезло, когда в газете
«Советский спорт» я встретился с журналистом и поэ-
том Николаем Тарасовым. Он не только напечатал
мои первые стихи, но и просиживал со мной долгие
часы, терпеливо объясняя, какая строчка хорошая,
какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофи-
зик, а ныне литературный критик В. Барлас и жур-
налист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника
«Футбол — хоккей», — тоже многому научили меня
в поэзии, давая почитать из своих библиотек ред-
кие сборники. Теперь Твардовский уже не казался
мне простоватым, а Пастернак чрезмерно услож-
ненным.
Мне удалось познакомиться с творчеством Ахма-
товой, Цветаевой, Мандельштама. Однако на стихах,
которые я в то время печатал, мое расширявшееся
«поэтическое образование» совсем не сказывалось.
Как читатель я опередил себя, поэта. Я в основном
подражал Кирсанову и, когда познакомился с ним,
ожидал его похвал, но Кирсанов справедливо осудил
мое подражательство.
Неоценимое влияние на меня оказала дружба с
Владимиром Соколовым, который, кстати, помог мне
поступить в Литературный институт, несмотря на от-
сутствие аттестата зрелости. Соколов был, безуслов-
но, первым поэтом послевоенного поколения, нашед-
шим лирическое выражение своего таланта. Для ме-
ня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию