и вкус его не страдает групповой ограниченностью—
он никогда не делит поэтов на «традиционалистов»
и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому
он навсегда научил меня.
В Литературном институте моя студенческая
жизнь также дала мне многое для понимания поэ-
зии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах
друг друга были иногда безжалостны, но всегда иск-
ренни. Именно эта безжалостная искренность моих
товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я на-
писал стихи «Вагон», «Перед встречей», и, очевидно,
это было началом моей серьезной работы.
Я познакомился с замечательным, к сожалению
до сих пор недооцененным поэтом Николаем Глазко-
вым, писавшим тогда так:
Я сам себе корежу жизнь,
валяя дурака.
От моря лжи до поля ржи
дорога далека.
У Глазкова я учился рассвобожденности интона-
ции. Ошарашивающее впечатление на меня произвело
открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, ан-
типоэтичны, и вместе с тем в них звучала поэзия бес-
пощадно обнаженной жизни. Если раньше я стре-
мился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то
после стихов Слуцкого старался избегать чрезмерно
возвышенных «поэтизмов».
Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не
были свободны и от взаимовлияний. Некоторые стихи
Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—
1955 годах, были похожи как две капли воды. Сей-
час, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали разные
дороги, и это естественно, как сама жизнь.
Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди
которых, пожалуй, самыми интересными были Ахма-
дулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера
Смеляков привез полную целомудренного романтизма
поэму «Строгая любовь». С возвращением Смелякова
в поэзию стало как-то прочнее, надежнее. Начал пе-
чататься Самойлов. Его стихи о царе Иване, «Чай-
ная» сразу создали ему устойчивую репутацию высо-
кокультурного мастера. Были опубликованы «Кёльн-
ская яма», «Лошади в океане», «Давайте после дра-
ки помашем кулаками...» Бориса Слуцкого, стихи но-
ваторские по форме и содержанию. По всей стране
запелись выдохнутые временем песни Окуджавы.
Выйдя из долгого кризиса, Луговской написал: «Ведь
та, которую я знал, не существует...», у Светлова
снова пробилась его очаровательная чистая интона-
ция. Появилось такое масштабное произведение, как
«За далью — даль» Твардовского. Все зачитывались
новой книжкой Мартынова, «Некрасивой девочкой»
Заболоцкого. Как фейерверк возник Вознесенский.
Тиражи поэтических книг стали расти, поэзия вышла
на площади. Это был период расцвета интереса к по-
эзии, невиданный доселе ни у нас и нигде в мире.
Я горд, что мне пришлось быть свидетелем того
времени, когда стихи становились народным собы-
тием. Справедливо было сказано: «Удивительно мощ-
ное эхо, — очевидно, такая эпоха!»
Мощное эхо, однако, не только дает поэту боль-
шие права, но и налагает на него большие обя-
занности. Воспитание поэта начинается с воспитания
поэзией. Но впоследствии, если поэт не поднимается
до самовоспитания собственными обязанностями, он
катится вниз, даже несмотря на профессиональную
искушенность. Существует такая мнимо красивая
фраза: «Никто никому ничего не должен». Все долж-
ны всем, но поэт особенно.
Стать поэтом — это мужество объявить себя долж-
ником.
Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить
поэзию, ибо они дали ему чувство смысла жизни.
Поэт в долгу перед теми поэтами, кто были до
него, ибо они дали ему силу слова.
Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими
товарищами по цеху, ибо их дыхание — тот воздух,
которым он дышит, и его дыхание — частица того
воздуха, которым дышат они.
Поэт в долгу перед своими читателями, современ-
никами, ибо они надеются его голосом сказать о вре-
мени и о себе.
Поэт в долгу перед потомками, ибо его глазами
они когда-нибудь увидят нас.
Ощущение этой тяжелой и одновременно счастли-
вой задолженности никогда не покидало меня, и, на-
деюсь, не покинет.
После Пушкина поэт вне гражданственности не-
возможен. Но в XIX веке так называемый «простой
народ» был далек от поэзии, хотя бы в силу своей