ную ракетную базу».) «Не под ваши ли снаряды я
однажды попал во Вьетнаме?» — спросил я. «Какой
это был корабль?» — заинтересовался боцман. «Он
был далеко на горизонте — трудно было разобрать».—
«Где?» Я назвал место. «Знаю это место,— сказал
боцман.— Там девичья батарея — только одни де-
вушки у орудий...» — «Еще бы вам не знать — они в
вас часто попадали...» — «Ну, не так уж часто,— ус-
мехнулся боцман.— Это все больше пропаганда... Зна-
чит, девичья батарея. А что ты там делал?» — «Я
читал им стихи, а они пели народные песни. Потом
раздался сигнал тревоги, начался обстрел с моря, и
они побежали к орудиям. Девушки были такие ма-
ленькие, и им было тяжело поднимать снаряды...»—
«Девичья батарея...— размышлял боцман.— В де-
кабре^ Под рождество?» — «Под рождество...» Боц-
ман вдруг вцепился в меня трезвеющими, хотя все
еще КМС иными глазами. «Слушай, русский, ведь это
был наш корабль. Мы ведь могли убить тебя». Боц-
ман обвел взглядом притихших парней и лихорадоч-
но налил себе виски. «Мы ведь могли его убить, а,
ребята? И тогда бы мы не сидели бы здесь вместе и не
пили, как друзья. А вот мы сидим здесь и пьем за
наших мам, которые везде одинаковы, и вроде он и
мы — одинаковые люди. А если бы его убили, мы бы
даже не знали этого... Я тебе вот что скажу, русский:
когда-то давным-давно, когда люди начали убивать,
они все-таки хотя бы видели, кого убивают. Теперь все
по-лругому. Мы не видим лип. Мы только нажимаем
кнопки. А ведь у каждого, кого мы убиваем, есть ли-
цо. Проклятая кнопочная война. Мы стали вроде ро-
ботов. Я краем уха, правда, слышал, что там девичья
батарея. Стрелять по девчонкам, конечно, стыдно. Но
ведь я не видел этих вьетнамских девчонок в лицо.
Если бы там, на батарее, была моя девчонка, я бы еще
подумал. А если бы все-таки пришлось нажать кноп-
ку, то постарался бы не попасть. Но ведь есть такая
главная кнопка, которую может нажать какой-нибудь
сумасшедший. Конечно, главная кнопка под тройным
контролем, но что, если сумасшедшего будут контро-
лировать тоже сумасшедшие? Тогда уже не будет ни
перелета, ни недолета — мы все взлетим на воздух,
и ты, и я, и парни, которые с нами сидят, и наши ма-
мы, и даже от той книжки про этого... как его... Гай-
авату... останется только пепел, а может, даже и пеп-
ла не будет... Война — это дерьмо, и мне кажется,
что я весь измазан в дерьме... Поверь мне, я не убий-
ца по натуре, и эти парни тоже. Но я выполнял при-
каз, и такова сегодняшняя война, что я даже не знаю,
скольких я убил... И я мог убить тебя...»
В 1950 году, во время холодной войны, Гарри Тру-
мэн сказал: «Я пришел к выводу, что самым лучшим
средством спасти жизни нашей молодежи и жизни
японских солдат (!) было сбросить бомбу и положить
конец войне. Я это сделал. И я должен вам сказать,
что я это сделаю снова, если буду к этому вынужден».
Что можно сказать об этом? Бывает, конечно, вынуж-
денность применять жестокость как самозащиту, но
гордиться жестокостью, даже вынужденной,—это уже
дурно пахнет. В отличие от Трумэна, этот боцман не
гордился тем, что убивал. Он не хотел быть сверхче-
ловеком — он просто был человеком и в своих му-
ках совести был христианнее гордившегося своей на-
божностью бывшего президента. Вряд ли боцман чи-
тал Торо, но уверен, что ему бы понравились такие
слова: «Мне хочется напомнить моим согражданам,
что прежде всего они должны быть людьми, а потом
уже — при соответствующих условиях — американ-
цами...»
Эти слова в равной степени можно адресовать лю-
дям всех наций. А все-таки боцман воевал, хотя и про-
тип своих убеждений. Толстой по этому поводу заме-
тил: «Если бы все воевали только по своим убежде-
ниям, войны бы не было».
РЕЦЕНЗИЯ С ОПОЗДАНИЕМ НА СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ
Но был ли абсолютно прав гениальный писатель?
Действительно, редко удается встретить людей, ко-
торые открыто бы посмели заявлять, что необходи-
мость войн — их убеждение. Мне лично почти не при-
ходилось. Если оглядеться вокруг в хорошем наст-
роении, то может показаться, что нас окружают
сплошь сторонники мира. В Гамбурге я разговари-
вал с бывшим гитлеровским генералом — ныне ми-