брала у них самих свободу пользоваться микрофоном.
Некоторые итальянские поэты, все-таки протиснув-
шиеся к микрофону, что-то пытались прочесть, но их
заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие
бесы вдруг показались бесами по Достоевскому, и
пахнуло промозглой одурью нечаевщины, когда один
из итальянских поэтов, пытаясь зловеще загипноти-
зировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру
буквально следующего содержания:
Я убил Альдо Моро!
Настало время
убить всех остальных!
Стало на мгновение страшновато, ибо список
«всех остальных» был угрожающе широк. И тут слу-
чилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-
таки существующую, на счастье, неоднородность
публики. Лишь малая часть встретила это милое
приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы
полетели бумажные пакеты с песком, раздалось не-
годующее улюлюканье. Единственным итальянцем,
заставившим слушать себя в тот вечер, оказался
мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда бесстраш-
но выскочивший на сцену и прочитавший немножко
ПО-детски, но в то же время с пылающими глазами
карбонария революционное стихотворение Умберто
Саба. На единственные две минуты воцарилась ти-
шина, как будто ангел пролетел. Отказ большинства
публики поддержать терроризм, двухминутное ува-
жение хотя бы к ребенку были единственными двумя
крупицами надежды на завтрашний день, когда дол-
жен был состояться вечер европейской поэзии.
Организаторы заверяли, что к гостям отнесутся
иначе, чем к своим, они ухватились, как за соломин
ку, за веру в традиционное итальянское гостеприим-
ство. Но после бедламного открытия кое-кто из них,
видимо, крепко выпил от расстройства чувств, как,
впрочем, и некоторые участники фестиваля, и похмель-
ная некрепость рук ощущалась в недержании микро-
фона, опять бесконечно вырываемого ворвавшимся
на сцену пляжем. Все же публика начала слушать
стихи, особенно аплодируя четким ироническим строч-
кам поэта из ФРГ Эриха Фрида. Публике уже подна-
доел хаос: развлечение становилось скукой.
Ведущий, милейший парень Витторио Кавал, ар-
тист и поэт, плеснул на свое лицо цыгана минераль-
ной водой прямо из бутылки, освежился, сконцент-
рировался и яростно прочитал по-итальянски отрывок
из поэмы Исаева «Суд памяти». Строчки о красном
знамени, сияющем сильней, чем знамена всех других
стран, прозвучали особенно впечатляюще, ибо крас-
ное знамя по-итальянски — это знаменитая «бандьера
росса». Одновременно раздались и аплодисменты и
свист. Затем Исаев стал читать эти стихи по-русски.
Он весь встопорщился, врос в сцену и мужественно за-
молотил рукой воздух в такт темпераментно читаемым
стихам, хотя воздух этот был наполнен страшным
гиканьем, и дочитал-таки до конца, награжденный за
силу воли аплодисментами.
Затем выступал ирландский поэт — увы! — пре-
бызавший в прострации. Получив микрофон, поэт
7 Е. Евтушенко
странно заколебался всем телом, как изображение
на испорченном телеэкране, и стал неумолимо терять
равновесие. Всем стало ясно, что он мертвецки пьян.
Он даже не мог разобрать букв на двух собственных
страничках, еле держа их в руке. Но при этом поэт
очаровательно улыбался, чем вызвал симпатию окру-
жающих. Он прохрипел в микрофон одно-единственное
слово — «виски», как будто только оно и было на-
писано на двух страничках. Фляжка была с восторгом
подана, и поэт, осушив ее одним махом, стал рушить-
ся на заботливо подставленные руки зрителей.
И вдруг раздался громовой крик, как выражение
заботы о немедленной витаминизации ослабшего поэ-
та: «Минестрони! Дадим ему минестрони!» И от од-
ного из костров, с поднятым на шест огромным поход-
ным котлом, окутанным паром, знаменитого итальян-
ского овощного супа, прямо по телам зрителей
поперли несколько косматых молодцов, похожих на
дикобразов. Удивительно, с какой акробатической
ловкостью донесли они котел на сцену, никого не
ошпарив, и начали кормить из половника павшего на
сиену поэта. И снова на сцену полезли все, кому
не лень, и она закружилась, поплыла, как беспомощ-