но кружится паром, сорвавшийся с троса.
— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? —
спросил я своего старого сан-францисского друга
Лоуренса Ферлингетти.
— Нет.
Мы оба ушли со сцены, потому что нам на ней
нечего было делать.
Но у хаоса есть, может быть, одно-единственное
положительное качество. Хаос вырабатывает в лю-
дях, не поддавшихся ему, чувство солидарности. Утро,
как всегда, оказалось мудреней вечера. Правда, это
утро началось для нас ночью, когда мы не спали и
думали, как быть. Но мы не разбивались в наших
раздумьях на отдельные делегации. Мы все, поэты
разных наций, разных и порой даже противоположных
направлений, почувствовали себя делегацией поэзии,
которую оскорбляют, которой не дают говорить.
На десять часов утра поэты назначили «военный
совет». Аллен Гинсберг, уже года два как остриг-
ший свою знаменитую бороду и сменивший буддист-
ские одежды на костюм из магазина братьев Брукс
и скромный галстук какого-нибудь фармацевта из
Бронкса, предложил не сдаваться хаосу, всем вместе
защитить честь поэзии и вместо задуманного, запла-
нированного ранее вечера только американской поэ-
зии устроить совместный вечер с европейскими поэ-
тами, отказавшимися вчера выступать в неразберихе.
Первый раз я видел Аллена Гинсберга, «воспевателя
хаоса», в роли строгого защитника порядка.
«Сдаваться какой-то кучке хулиганов?» — проры
чал американец Амнри Барака, похожий на Мохам-
меда Али в легком весе. Все проголосовали — не сда-
ваться. Решили, не надеясь на организаторов, взять
защиту микрофона в свои руки. Тед Джонс нарисо-
вал эскиз каре из стульев вокруг микрофона.
И вдруг один из организаторов заявил, что стулья
на сцене явятся символом привилегированности поэ-
тов и это может спровоцировать насилие. Отец амери-
канских «литературных хулиганов» Уильям Берроуз,
самый старший из всех участников фестиваля, заявил,
что на стуле удобней сидеть, что вообще у него артрит
и если ему не дадут стула, он выступать не будет. Кто-
то задумчиво предположил, что стулья смогут ока-
заться оружием в руках потенциальных нападающих.
«Но они могут быть оружием и в наших руках! —
прорычал Амирн Барака. Поэтесса Дайана ди Прима
предложила как компромисс подушки, взятые из го-
стиничных номеров. Сочли, что это будет еще «буржу-
азией». Поставили на голосование: считать или не
считать стулья «идеологическим символом»? Поста-
новили незначительным большинством голосов: счи-
тать и, следовательно, ими не пользоваться.
Разработали порядок выступающих и тактику.
Главное — защищать микрофон и друг друга. В слу-
чае захвата микрофона в чужие руки парализовать
противника выключением звука. Разошлись.
Однако часов в пять новый «военный совет». Ор-
ганизаторы с трясущимися лицами сообщили, что
«поэты пляжа» сорвут вечер, если их не включат в
список через одного. «Сколько их?» — спросил Аллен
деловито. «Двадцать пять». — «А сколько человек за
их спинами?» — прорычал Амирн Барака. «Человек
сто — сто пятьдесят», — неопределенно ответили
организаторы. «Вооружены?» — спросил Амири Бара-
ка. «Кто знает... Очень может быть». — «А эти двад-
7*
195
цать пять действительно пишут стихи?» — спросил
Аллен. «Неизвестно...»
Тут меня и взорвало. Помню только, что именно
тогда у меня впервые и вырвалось выражение «дик-
татура пляжа». Диктатура пляжа станет диктатурой
посредственностей, захвативших микрофон. Профес-
сиональный уровень вечера сразу упадет. Мы должны
выбирать: или кабак на сцене, или поэзия. Грек Став-
рос, трагически воздев руки, обратился ко всем нам:
«А вы разве себя не помните непризнанными, непри-
каянными? Может быть, среди них есть гении, кото-
рым мы откажем в праве на слово... Неужели вы
все зажрались?»
Заскребла совесть. Решили послать делегатов к
«поэтам пляжа», найти какое-нибудь неконформист-
ское решение.
На заключительное чтение собирались с тяжелым
сердцем. Добавил сомнений Альберто Моравиа, сле-
дивший за ходом нашего «военного совета». «В Ита-
лии сейчас самая главная общественная сила — это
хулиганы, — скептически заметил он, вежливо отка-