завшись от приглашения. — Мне все это заранее скуч-
но. Они сорвут вечер...»
Перед возможным боем мы договорились не отсту-
пать от выработанных принципов солидарности. Но,
выражаясь бюрократическим языком, мы «недоучли»
еще одну потенциальную солидарность — солидар-
ность зрителей. А именно она, соединенная с соли-
дарностью поэтов, и решила дело, переломив фести-
валь и дав возможность поэзии наконец заговорить
в полный голос.
Большинство тоже извлекло уроки из хаоса. Ему
надоело разнузданное паясничанье меньшинства, и
оно почувствовало себя оскорбленным тем, что многие
газеты, злорадно печатавшие на первых страницах
снимки голых вандалов, пытались отождествлять с
ними всех зрителей. В зрителях самосоздались не
навязанная никем дисциплина, чувство долга перед
поэзией. На дереве появился плакат: «Сначала от-
кушайте поэзии, а минестрони потом». Кое-кого на-
сильно одевали, крича: «Здесь не римские бани!»
«Поэты пляжа», чувствуя, что атмосфера становится
иной, сникли и сумели уже не продиктовать, а только
■ЫКЛЯНЧИТЬ включение лишь пяти своих «гениев» в
СПИСОК выступавших.
Микрофон был окружен плотным каре поэтов. Са-
ми зрители защищали подходы к сцене. Впервые
стало так тихо во время чтения стихов, что было
слышно только море за спиной. Поэзия, раскатываясь
величавым эхом над морем, звучала по-гречески, по-
французски, по-немецки, по-русски, по-азербайджан-
ски, по-испански, по-итальянски, говоря о страданиях
и надеждах, о борьбе людей и находя отклик в двух
десятках тысяч молодых сердец, победивших вместе
с нами диктатуру пляжа.
Жалкие всплески этой падшей «диктатуры» уже
ничего не могли переменить. На сцену вырвался хва-
таемый со всех сторон человек с желтым скопческим
личиком и вцепился в микрофон. Звук был сразу вы-
ключен, и агрессор заметался, как беззвучная пет-
рушка, размахивая руками. Публика сжалилась над
ним, попросила, чтобы включили звук. Но из микро-
фона вместо ожидавшихся слов, сотрясающих мир,
раздались какие-то жиденькие любительские стихи,
теперь уже без всякой жалости освистанные. А дру-
гие грозные «поэты пляжа»? Один из них, баскет-
больного роста гигант, кинулся к микрофону, не дож-
давшись своей очереди, но Аллен, будучи ему по
грудь, так храбро отобрал у него микрофон, что ги-
гант и не пикнул. А когда ему дали микрофон, он по-
чему-то встал на колени и на сей раз пикнул нечто,
более подобающее котенку, чем льву. Третий из «поэ-
тов пляжа» жалобно прохныкал что-то вроде: «Я лю-
бить тебя боюсь, потому что ты любить не умеешь».
Неужели это были те самые страшилища, которые
СОраалн два предыдущих вечера? Да, они были стра-
ши, штамп только в момент пассивности большинст-
ва. Сплоченность большинства мигом превратила их
в трусливых тихонь.
После европейских поэтов один за другим, пере-
давая микрофон стремительно, как палочку эста-
феты, читали американцы. Стихи были неравноцен-
ные, но, надо отдать должное, это было первоклас-
сное шоу. Тед Джонс читал в ритме негритянского
блюза, как будто ему подыгрывал нью-орлеанский
джаз. Энн Уолдман и Питер Орловский читали стихи
не только голосом, а переходили на пение, как будто
внутри каждого из них сидела портативная Има Су-
мак. Джон Джорно рубил строчки, как поленья. Тед
Берриган аккомпанировал сам себе магнитофоном,
на котором были записаны собачий лай, рев парово-
за и прочее. А отец «литературных хулиганов» Уиль-
ям Берроуз, все-таки усевшийся на пол, несмотря на
свой почтенный артрит, самым официальным бухгал-
терским голосом прочитал сюрреалистский страшный
этюд о взрыве на ядерной станции.
Просто, без всякого нажима читал Грегори Кор-
со. Прекрасны были стихи Ферлингетти о старых
итальянцах, умирающих в Америке. Дайана ди При-
ма тоненьким голоском девочки прочла стихи о ника-
рагуанских детях, вступающих в ряды сапдинистов.
Гинсберг завершил вечер своеобразным речитативом,
подхваченным всеми американцами.
В стихах американцев были и неофутуристский
эпатаж, и перебор смачностей, но все стихи в целом
были криком против милитаризма, криком против