загрязнения окружающей среды — как технического,
так и духовного.
После окончания вечера примерно тысяча чело-
век ринулись на сцену — на этот раз чтобы пожать
руки поэтов, и со сценой наконец случилось то, что
должно было случиться уже в первый день, — она
рухнула. Двух девушек увезли на «скорой помощи», —
к счастью, они отделались легкими переломами. За-
ключительный вечер оказался вечером победы.
Вот и вся горькая и в то же время обнадеживаю-
щая правда о том, что произошло на «диком пляже»
Кастельпорциано, в нескольких километрах от места,
где убили Пазолини, убитого еще до этого самим
собой. И, может быть, обезлиственное и обезветвлен-
ное дерево, как единственный памятник ему стоящее
на иссохшей глиняной дороге, шевельнулось от по-
бедного эха аплодисментов победившей поэзии, слов-
но надеясь еще покрыться листьями и расцвести.
ЗДРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!
«К убийству привыкнуть нельзя...» — это сказал
он, человек, чьи руки привыкли к винчестерам, ман-
лихерам, спрингфилдам не меньше, чем к писатель-
скому перу. Это сказал человек, которого в конце
концов убило собственное оружие. Когда-то он сказал
оружию «прощай», но снова и снова к нему возвра-
щался. «Прощай, Хемингуэй», — сказало ему оружие
своим последним выстрелом, на этот раз в него са-
мого. Оружие думало, что победило. На самом деле
победил он, но это была пиррова победа. Ценой соб-
ственных ран, ценой попыток самоутверждения, кон-
чавшихся горьким похмельем разочарования, он по-
нял, что одно и то же оружие в тех же самых руках
может быть разным.
Все зависит, во имя чего берутся за оружие. Но
даже в случае нравственной вынужденности взяться
за оружие, «к убийству привыкнуть нельзя», ибо при-
вычка к убийству сама по себе аморальна. Одновре-
менно Хемингуэю был отвратителен пацифизм, ибо
лицом к лицу с фашизмом долготерпение и непротив-
ленчество не что иное, как трусость. А фашизм может
взойти только на почве, унавоженной чьей-то тру-
состью перед фашизмом.
Конечно, страх есть в каждом, как здоровый ин-
стинкт самозащиты. Но когда страх превращается в
трусость, заменяющую совесть, «...начинаешь понимать,
что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, преда-
тельство хуже, эгоизм хуже». Внутри Хемингуэя, че-
ловека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю
жизнь жила неуверенность в собственном бесстрашии,
и он проверял свою личную смелость слишком часто,
как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств.
Первая мировая война, на которую он так рвался,
всадила в его тело двадцать семь осколков. Но были
и другие осколки, не извлеченные никакими хирур-
гами и бродившие по его телу всю жизнь: осколки
сомнении н необходимости мужества как такового,
Независимо от его цели. Ведь и убийцы бывают му-
жественными.
Первая мировая война была полностью лишена
моральной цели, и это потрясло Хемингуэя. Дезертир-
ство героя романа «Прощай, оружие!» выглядит более
близким к мужеству, чем участие в бессмысленной
бойне. Тема «Фиесты» — это не поддающиеся подсчету
нравственные потери войны, значительно превосходя-
щие горы аккуратно подсчитанных трупов. Физиче-
ская неполноценность героя, искалеченного войной,
становится символом духовной искалеченности. Бес-
силию перед женщиной, которую любит герой и ко-
торая любит его, в то же время изменяя ему то с
мальчиком матадором, то с комплексующим собу-
тыльником, — это бессилие перед действительностью,
изменяющей герою с кем попало. Кому нужна такая
любовь в жизни, если ты ничего не можешь дать ей,
и кому нужна такал жизнь, если она ничего не может
дать тебе? Героиня «Фиесты» Брет Эшли не то
что безнадежно больна — она безнадежно мертва.
А разве может мертвый помочь мертвому? «Шофер
резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко
мне. — Да, — сказал я. — Этим можно утешаться,
правда?» Страшноватое утешение, ибо это всего-на-
всего прижатость двух трупов друг к другу. Где же
выход? Как стать живым, если почти все в тебе убито?
Выход для эпикурейца графа Мнппипопуло прост:
«Именно потому, что я очень много пережил, я те-
перь могу так хорошо всем наслаждаться». Хемин-