гуэй отвечает этой нехитрой, трусливенькой филосо-
фии, сначала как будто соглашаясь, но затем все
опрокидывая убийственной иронией: «Пользоваться
жизнью — не что иное, как умение получать нечто
равноценное истраченным деньгам и понимать это.
А получать полной ценой за истраченные деньги можно.
Наш мир — солидная фирма. Превосходная как будто
теория. Через пять лет, — подумал я, — она покажется
мие такой же глупой, как все остальные превосход-
ные теории».
Слоняние из кабака в кабак, самозапутываиие в
паутине компаний, полупьяное созерцание коррид,
подстреливание львов и антилоп — все это лишь
ложный ореол вокруг Хемингуэя, частично создан-
ный им самим, частично авторами бесчисленных вос-
поминаний о нем. Главной трагедией Хемингуэя было
несоответствие его жизненных идеалов и его жизнен-
ного антуража. К счастью, не на всю жизнь. Вот что
он сам писал про собственное окружение: «Но самому
себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про
этих людей, про самых богатых, что ты не из их
племени: ты соглядатай в их стане».
Хемингуэя ужасала возможность стать одним из
тех писателей, о которых он говорил так: «Он загу-
бил свой талант, не давая ему никакого применения,
загубил, изменяя себе и своим верованиям; загубил
пьянством, притупившим остроту его восприятия,
ленью, сибаритством, снобизмом, честолюбием и чван-
ством, всеми правдами и неправдами... Талант был,
ничего не скажешь, но вместо того чтобы применять
его, он торговал им».
Понимая опасность оказаться раз и навсегда втя-
нутым в карусель богемной жизни, Хемингуэй стал
придумывать для себя другие опасности. Он изобрел
себе вторую, охотничью, жизнь. Но, в сущности, вся
его жизнь была охотой за смыслом мужества.
Ведь одно дело охота на большую рыбу нищего
старика, для которого это вопрос жизни и смерти, и
другое дело, когда это вопрос специально организо-
ванных опасностей. Конечно, это тоже познание жиз-
ни, но самое ее глубокое познание не принадлежит
к числу организуемых. Обыкновенному человеку и в
голову не придет изобретать опасности. Они ежеднев-
но окружают его, куда более страшные, чем львиные
когти. Невозможность найти работу или страх поте-
рять работу, ощущение себя лишь ничтожным звеном
в индустриальной цепи, тоскливое однообразие бы-
та — вот джунгли, зачем ездить в Африку на их
поиски? Кстати, для проводников-профессионалов, со-
провождающих белых охотников в африканских джун-
глях, охота — это вовсе не экзотика опасностей, а
быт, из опасностей состоящий.
Есть еще одна из самых страшных опасностей,
подстерегающая человека, где бы он ни был, — это
одиночество. Для того, чтобы проверить свое муже-
ство в борьбе с этой опасностью, вовсе не обязатель-
но гоняться за ней у снегов Килиманджаро — она
всегда рядом. Грифы, ожидающие мгновения, когда
мы сдадимся, чтобы выклевать нам глаза, невидимо
восседают на всех городских светофорах, а не только
на далеких от цивилизации скалах. Трагедия Френ-
сиса Макомбера, случайно или не случайно подстре-
ленного собственной женой на охоте, не страшнее
трагедии глухого старика из рассказа «Там, где чисто,
светло», одиноко пьющего аперитив в кафе, из кото-
рого его в конце концов выгоняют. Хемингуэя тяну-
ло к раскрытию жизни человечества через обыкно-
венного человека в обыкновенных обстоятельствах,
что было свойственно, скажем, Чехову. Но то ли от
неуверенности в интересности обыкновенного, то ли от
собственной биографии, которая была коллекциони-
рованием необыкновенностей, Хемингуэй больше при-
бегал к исключительным характерам в исключитель-
ных обстоятельствах. Это приводило иногда к мучи-
тельным противоречиям. Однажды произлеся: «К
убийству привыкнуть нельзя», можно ли привыкать
к развлекательной охоте, ибо она тоже убийство?
Мужество, проявляемое в развлечениях, — это
эрзац. Настоящее мужество проявляется лишь в усло-
виях жизненной необходимости его проявления. Но
что считать жизненной необходимостью? Гарри Мор-
гана из «Иметь и не иметь» трусом не назовешь. Но
он умирает ни за что ни про что. Его смелость ли-