ства хунты есть просто-напросто страшный сон, кото-
рый в конце концов пройдет навсегда. Можно сменить
правительство, но нельзя сменить народ.
Неруду хоронили под пение «Интернационала»—
гимна тому делу, которому отдал он всю свою «звон-
кую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил
поэта в последний путь.
В последний? Разве путь до могилы — это послед-
ний путь великого поэта?
ПОМНИТЬ О ТОМ, ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ...
Однажды на встрече с группой зарубежных писа-
телей, приехавших к нам на очередной симпозиум,
меня грустно поразило то, как представился один из
гостей.
«Я написал двадцать два авантюрных романа, —
бойко отрекомендовался он, — пять социальных
и около десяти психологических...» Он так именно
и заявил — «около десяти психологических».
Меня вообще повергает в недоумение попытка ис-
кусственного деления литературы на «рабочую», «де-
ревенскую», «историческую», «военно-историческую»
и т. д. Один критик даже выдвинул формулу особой
«интеллектуальной» поэзии, не замечая очевидной тав-
тологии термина.
Большая литература не укладывается ни в какие
рамки, ибо она является отражением живой, не укла-
|ЫВ8ЮЩеЙСЯ ни в какие рамки жизни. Разве Каии-
Гвнская дочка» или «Война и мир» — только военно-
исторические полотна? Разве можно «Моби Дика»,
•Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в
разряд литературной маринистики? Разве можно
«Приключения Гекльберри Финна» отнести к ведом-
ству «абитуриентской» литературы?
Содержание большой литературы — это всегда не
просто конкретный материал, а внутренняя тема, под-
нимающаяся над материалом.
Дать в руки Агате Кристи или Сименону материа-
лы дела Раскольникова — и мы получили бы всего-
навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно
назвать только «бытописателями» или только «роман-
тиками», только «обличителями» или только «трубаду-
рами», к большой литературе не относятся, даже если
и выполняют временные положительные функции.
Большой литературе свойственна если не тематиче-
ская, то обязательно духовная энциклопедичность.
Этим качеством большой литературы обладает уди-
вительный роман колумбийского писателя Габриеля
Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно
переведенный Н. Бутыриной и В. Столбовым.
Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастич-
на, авантюрна и бытописательна, социальна и психо-
логична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-
историческая»,- она и философская, и откровенно
чувственная. В отличие от анемичной структуры со-
временных «антироманов» книга Гарсиа Маркеса
полнокровна и, кажется, сама изнемогает от собст-
венной плоти. Если бы этой книге можно было поста-
вить градусник, то бешено прыгнувшая ртуть раско-
лотила бы ограничивающее ее стекло. Кажется, что
после овсяной каши и диетических котлеток тебе
наконец дали в руки сочную глыбу латиноамерикан-
ского «ломо».
В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств —
даже, казалось бы, низменные страсти исполнены воз-
вышающей их силы. В этой книге искусственная че-
люсть, опущенная в стакан, покрывается желтень-
кими цветочками, девушка возносится на небо, увле-
кая за собой чужие простыни и тем самым вызывая
возмущение владелиц, новорожденного со свиным
хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и жен-
шипа любят друг друга в луже соляной кислоты.
Веет проказами Тиля Уленшпигеля, буйством Фран-
суа Вийона, россказнями Мюнхаузена, пиршествами
Гаргантюа, кличами Дон-Кихота. Язвительные сати-
рические картины, напоминающие «Историю одного
города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышен-
ными интонациями старинных испанских «романсеро»,
колабрюньоновский эпикурейский оптимизм перебива-
ется кафкианскими видениями, а на эротические дека-
мероновские сцены падают мрачные тени дантовских
призраков. Но это не мозаика литературных ремини-
сценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гар-
сиа Маркеса и его предшественников.
Эта книга, несмотря на то, что она взошла па
перегное всей мировой литературы, не пахнет бума-
гой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горь-