ким потом рабочей усталости и сладким потом любви,
мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся фритан-
гой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга
матерится и молится, молодо горланит и по-старчески
покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буй-
вол, и вопит от горя, как мать над своими расстре-
лянными детьми.
«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы
привлечь чье-то внимание, нужно было вопить...»
Именно это и должно мучить любого художника —
боль от того, что столько страданий расплескано по
планете, и страх от того, если и вправду никто ничего
не замечает. И долг художника — запечатлеть то,
чего не замечает никто.
Один из героев Маркеса, бывший свидетелем рас-
стрела рабочих банановых компаний и чудом уцелев-
ший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чере-
дом, как будто и не было расстрела. «Официальная
версия», которую тысячи раз повторяли и вдалбли-
вали населению всеми имевшимися в распоряжении
правительства средствами информации: «Мертвых не
было». И когда, потрясенный человеческим равноду-
шием, Хосе Аркадио Второй бормочет о том, что они
все-таки были, то его не понимают или не хотят по-
нимать.
«— Там было, наверное, тысячи три... — прошеп-
тал он.
— Чего?
— Мертвых, — объяснил он. — Наверное, все лю-
ди, которые собрались на станции.
Женщина посмотрела на него с жалостью:
— Здесь не было мертвых...»
В этом забвении, отчасти искусственно организо-
ванном, отчасти являющемся самозатуманиванием
с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог,
может повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну
из опаснейших гарантий возможности повторения кро-
вавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних пре-
ступлениях, среди тех, кто забыл об этом или стара-
ется забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими
общей самоуспокоенности, и выглядят подозритель-
ными маньяками в своем усердии напоминать.
Книга Гарсиа Маркеса — это попытка связать в
единый узел все разорвавшиеся или кем-то расчетливо
разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими
или устраненными звеньями — лживый учебник.
Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает,
что история повторяется не только в политических
сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в
быту, в самых интимных отношениях между людьми.
Все философские концепции, так или иначе призы-
вающие к изменению порядка вещей или к его сохра-
нению, не ниспосланы откуда-то с заоблачных высей,
а создаются дышащими, едящими, пьющими, любя-
щими, ненавидящими людьми, и без изучения реалий
бытия невозможно понять исходную точку человече-
ских заблуждений и надежд, надежд и заблуждений.
Маркес лишен фрейдистского однобокого толкования
любого человеческого порыва как следствия того или
иного сексуального комплекса, но он справедливо
ощущает духовное и физическое в неразрывной связи.
И в этом тоже сила его книги.
Радиус действия романа ограничен вымышленным
городком Макондо, но в этом капельном городке отра-
жается не только история Латинской Америки, но в
какой-то мере и история всего человечества.
Многое в романе может показаться слишком экзо-
тичным для европейского читателя. Но крик какой-
нибудь тропической птицы кажется экзотичным толь-
ко тому, кто не привык к нему. Вслушайтесь в этот
крик, европейцы, и вы услышите в нем ту же самую
8 П. Евтушенко
тоску, которая звучит в привычном для вас голосе
серенького жаворонка или в голосе болотной выпи.
У всех народов разные исторические судьбы, но у всех
народов одна и та же жажда любви и справедливости,
и у всех эксплуатируемых народов схожие преграды
на пути к осуществлению надежд: неразвитость со-
знания, разъединенность, раздробленность на миллио-
ны одиночеств и происходящая от всего этого бес-
помощность перед безличным лицом перемалывающей
людей машины бесчеловечности.
В Латинской Америке двадцать стран, где люди
говорят на одном языке — испанском, и в то же вре-
мя народам этих стран еще не удалось объединиться
против общего врага — лицемерной эксплуатации,
вооруженной до зубов военно-бюрократическими сред-
ствами. Это ли не символ того, какая титаническая