Изводятся фашисты
от стараний
согнуть искусство в трубку,
в рог бараний.
Но и блестинка горизонта в трубке,
как форточка надежды —
в мясорубке.
Но и бараний рог
от боя к бою
становится подзорною трубою!
Тяжка труба подзорная искусства,
но без нее на горизонте пусто...
Мой современник,
белый, желтый, черный,
сверни мои стихи
трубой подзорной.
На станции Зима
или в Гранаде
приникни глазом
к свернутой тетради,
и голубей Пикассо эскадрильи
увидишь ты
в Перудже и Севилье.
Когда-то нарисованные птицы
размножились,
летят через границы.
235
нацеляясь по-бойцовски, петушино
на атомные страшные машины.
И я —
один из этой эскадрильи,
а если мне порой ломают крылья,
их чуть подправит кисточка Пикассо,
и крылья вновь работают прекрасно,
Мой современник,
мы не одиночки.
И если ты,
свернувший трубкой строчки,
увидишь даже в крохотном кружочке
Кусочек просто неба, а не рая, —
я этим буду счастлив,
умирая.
Мне смерть не в смерть,
и старость мне не встарость, —
лишь бы кусочек неба вам оставить
и знать, что жизнь со смертью не погасла,
как жизнь отца бессмертных птиц —
Пикассо.
ТЕЛА И ДУШИ
(Неделя в Лондоне)
Профессор филологии, один из героев психологи-
ческой драмы Джеймса Сондерса «Тела», идущей
сейчас на подмостках театра «Амбассадорс» в Лондо-
не, самоиздевательски кричит: пошатываясь от виски
и усталости: «Кто мы такие? Мы только тела, и боль-
ше ничего... Так называемая душа — это выдумка
литературы, которую я, к несчастью, преподаю...» Ге-
роя блистательно играет Динсдей Ланден, буквально
выкладывая кишки на сцену. Произнося эту саркас-
тическую экспаду, герой не разделяет ее, а лишь па-
родирует аргументацию представителей общества по-
требления. На самом деле все его существо восстает
против такого вульгарного материализма, отрицаю-
щего бессмертие духа. В глазах у актера неподдель-
ные слезы клоунски кривляющегося, страдальчески
смеющегося над собой отчаяния. Видно, что актер не
«выигрывается» в отношении героя к вырывающимся
и I его уст, отвратительным ему самому словам, а что
это и собственное антикредо актера. Что же проис-
ходит с залом? Рядом со мной — моя старая добрая
знакомая — социальный работник знаменитой клини-
ки Тависток из отдела психотерапии. Ее профессия —
выслушивать приходящих к ней исповедоваться людей
с «разбитыми душами». Тависток стал чем-то вроде
гражданской церкви. Но даже разбитая душа — это
доказательство существования души как таковой. Моя
знакомая это знает, и ее глаза напряженно следят за
спектаклем, как за продолжением тавнстокских испо-
ведей. У нее у самой разбитая душа после несчастно-
го брака. Ей приходится тянуть одной ребенка, раз-
рываясь между домом и работой, а завтра наутро ей
надо идти в суд, бороться против хозяина снимаемой
ею квартиры — какого-то принца-невидимки из Ниге-
рии, который хочет вдвое повысить квартплату, и она
еще не знает, что проиграет это дело. Кому исповедо-
ваться ей — профессиональной принимательнице ис-
поведей? Остается только искать помощи у искусства,
которое, может быть, и должно быть общим психоте-
рапевтом. Но так ли все относятся к искусству? Си-
дящая перед нами крохотная старушка в собольем
палантине, играя осыпанным бриллиантами лорне-
том, слишком, видимо, тяжелым для ее ревматиче-
ских морщинистых пальцев, шепчет своему смокинго-
вому соседу с бугристым лиловатым затылком: «Как
трогательно! Как мило!» — и сморкается в кружевной
невесомый платочек с анаграммой. Сентиментально-
плаксивое отношение к искусству все-таки не самое
худшее. А где-то за моей спиной во время корчей ак-
тера на сцене раздается неприятное, какое-то внутрен-
нее подхихикиванье, смешанное с хрустом воздушной
кукурузы или причмокиваньем леденцами. Это —
ждущие от искусства только развлекательства ком-
мерсанты средней руки, мелкие и крупные боссы,
рвущиеся в боссы клерки, подвыпившие туристы с тор-
чащими из карманов планом Лондона и «Тайм-ау-