Когда Славику было двенадцать лет, его папа и мама сильно поссорились и бросили друг друга, а заодно и Славика. Папа Славика уехал строить мосты в Сибири, где женился и завел новых детей, а мама уехала в Крым, лечить на нервной почве астму, и там на нервной почве вышла замуж и тоже завела новых детей. Славика хотели забрать в интернат, за ним даже приезжали две очень сильно причесанные женщины оттуда. Но Славика не отдали соседи, жильцы нашего двора – Мош Бордей и другие. Они и воспитывали Славика с согласия его сибирского папы и крымской мамы.
Период с десяти до двадцати лет Славик Петров отдал спорту. Вырос в обаятельного бандита. За пределами двора, в пределах целой улицы и, говорят, что даже следующей улицы, не было ни одной рожи молодого и среднего возраста, которую бы Славик хоть раз не бил, кроме двух.
Во-первых, моей. Ко мне он относился хорошо, хоть и не бескорыстно. Дело в том, что после двадцати лет Славик перестал отдаваться боксу и отдался допингам. Запил вино. Так, как это делают спортсмены – упорно, по нарастающей, постоянно идя на рекорд. При этом он все еще считал себя спортсменом, как бы готовящимся к тренерской работе. Выражалась подготовка к тренерской работе в том, что Славик собирал вокруг себя троих-четверых пацанов помладше, сначала заливал им про жестокий спорт примерно так:
– Конечно, нагрузки сумасшедшие. Мускулы плюс голова. Ну и воля. Не сила, а воля. Все время через боль. Бокс – это жестокий спорт, пацаны…
А потом под этим сомнительным предлогом – что спорт жесток – раскручивал пацанов на три рубля, с которыми отправлялся к Моше Бордею за банкой. За три рубля в те времена Мош Бордей продавал трехлитровую банку отличного домашнего «Каберне» – таков был тогдашний курс валют.
Потом Славик, досыта налакавшись красного сухого, рисовался перед пьяненькими пацанами помладше, подружками и просто жильцами двора. Он выходил на веранду – в его квартире была такая, летняя веранда. Там между потолком и полом была натянута груша – как знак вечного пребывания Славика в боксе. Выходил и принимался бешено лупить по груше, так что во дворе стоял такой стук, сопровождаемый выкриками пацанов, что можно было подумать, что на профессиональном ринге происходит зрелищное убийство. Правда, в последнее время показательные бои Славика с грушей случались всё реже: все чаще Славик был слишком пьян, а если и пытался поколотить грушу, то хватался за печень после первой же серии.
Пить и не находиться в состоянии вассальной зависимости от Моши Бордея было нельзя – он был хозяином и хранителем дворового винного погреба, он и делал вино. Такая во дворе действовала стихийная экономическая модель: соседи под управлением Моши Бордея каждую осень собирали виноград, Моша Бордей делал из него вино, часть которого выпивали за общим столом в праздники, а часть – продавалась. Как правило, коммерческая реализация действовала от силы до февраля. И оставался только золотой запас, которым Мош Бордей распоряжался скупо и мудро, как бог. А я был внуком Моши Бордея – если я этого не говорил прежде, то сейчас самое время сказать: я был внуком Моши Бордея. Поэтому мою рожу Славик ни разу не бил.
А второй была рожа милиционера, который недавно женился, его жену звали Рая. А милиционера звали Гена. Бить милиционера – как говорил Славик, это – крайняки. А мы против крайняков. Так Славик говорил.
В тот день Гена смотрел, как танцует Рая, в бочке с виноградом. Гена успел привыкнуть к фокусам, которыми характер Раи был чрезвычайно богат, и все же, как все прочие мужчины во дворе, он не мог удержаться. Он смотрел на ее голые, забрызганные виноградным соком ноги.
И еще мне казалось, что иногда он быстро переводил взгляд на меня – я стоял прямо напротив него, и только Раины ноги заслоняли нас друг от друга.
Гена был красивый здоровенный мужик тридцати шести лет. Он говорил басом и каждые две недели стриг затылок. Он жил в нашем дворе по меркам местной истории недавно – три года. Вообще он был темная личность. До того как Гена женился, он вел образ жизни скрытный для милиционера, можно даже сказать, подозрительный. Уходил рано утром, приходил поздно вечером, и почти всегда с какими-то хмурыми мужиками. Изредка заходил к Моше Бордею, брал банку вина, и полуночничал со своими хмуряками.
Мош Бордей – мой дед – не любил Гену, за глаза называл его «Кыне», что с местного наречия значит – «Пес».
Но однажды в жизни Гены появилась Рая. Сразу было заметно, что Гена сильно, как-то по-собачьи сильно полюбил Раю и стал как-то менее тёмен и подозрителен. Хмуряки стали появляться с Геной все реже, а Рая – все чаще.
А потом, однажды утром, во двор вышла Рая и стала развешивать на веревке полотенца и наволочки – в общем, стала в нашем дворе жить.
В тот день, в Праздник урожая, во двор вышла еще баба Саша. Она была очень старая и страшная цыганка. Глаза у нее были как у орла – выпуклые, черные – и смотрели в разные стороны. Волосы у нее были белые, она заплетала их в две короткие толстые косы. В детстве, когда я думал про смерть, я думал, что смерть выглядит как баба Саша, и у смерти тоже две белые косы, и она тоже улыбается человеку золотыми зубами, прежде чем забрать его навсегда. Баба Саша меня угощала конфетами. Позовет меня, мне страшно, но подхожу, и на меня смотрит один ее глаз, а другой глаз смотрит в тучи на небе. Баба Саша кладет мне руку на голову, сверху. У нее сухая, большая ладонь. И вдруг куда-то девается все – и время, и место. Альберт Эйнштейн так хотел, но не мог. А баба Саша могла. И вот я стою один посредине двора и держу в руке конфету. А бабы Саши нет уже рядом. Исчезла. Цыганка, что с нее возьмешь.
Еще во дворе вижу дядю Яшу. Фамилия у него была Яковлев. Дядя Яша воевал, был на войне сыном полка и имел награды. После войны он стал работать в тюрьме. Это была легендарная тюрьма – она находилась недалеко от нашего двора. Легендарна она была трехвековой историей, очень высокой стеной вокруг и героем Гражданской войны Григорием Ивановичем Котовским, бежавшим однажды из мест заключения посредством прыжка через очень высокую стену. Кем работал в тюрьме дядя Яша, никто в нашем дворе не знал. Вообще никто и не интересовался особенно – тюрьма и тюрьма, мало ли кем там человек работает. Жена дяди Яши, тетя Лена, была или слишком молчалива от природы, или давно поломана дядей Яшей. Она всегда молчала.
Дядя Яша собирал фотографии. На стенах в его квартире висело их множество. В основном это были портреты черно-белые, любительского качества. Периодически дядя Яша вешал на стену новые – откуда они брались, мы не знали. Я думал, и мы это даже обсуждали с пацанами, что, может быть, это портреты его родственников.
– Например, – говорил я, – у него есть родственники, они живут в другом городе, он с ними переписывается, и они ему шлют свои фотки.
– Более того! – говорит в ответ мой друг Боря Кац. – Может, он ищет и находит своих предков. Устанавливает свое происхождение. Это называется «генеалогическое дерево».
Славик очень не любил, когда Боря так говорит: «это называется».
– Че за дерево?! Че ты гонишь? – наступал тогда Славик на Борю. – Ты видел, сколько он этих чертей у себя по комнатам развешал?! Это не дерево, это целая роща!
Действительно, для «родственников» – фотографий было слишком много, это был уже скорее клан. Но на члена клана дядя Яша не был похож. Он был похож на синяка – это от глагола «синячить», то есть пить. Дядя Яша был одним из самых заядлых синяков нашего двора и всей улицы. У него была и самая большая доля в дворовом винном фонде, потому что возле его дома росло очень много винограда.