Шарль был очень привязан к Лафоргу. После того долгого лета в Париже он нашел молодому человеку работу в Берлине — читать по-французски императрице (у Шарля был впечатляюще широкий круг светских знакомств); он писал ему, посылал деньги, давал советы, критиковал, а затем помог опубликоваться. Шарль сохранил больше тридцати писем того времени от Лафорга, а после преждевременной смерти поэта от туберкулеза опубликовал их в журнале «Ревю бланш».
Читая письма, ощущаешь, будто сам попал в тот кабинет. Мне хотелось оказаться там, рядом с нэцке, и я опасался, что так никогда и не проникну по ту сторону чинной описи роскошного интерьера, принадлежавшего «знатоку» Шарлю. Я опасался, что не сумею целиком воссоздать его жизнь, отталкиваясь лишь от известных мне предметов обстановки. В этой комнате, как и в сочинениях Лафорга, происходят неожиданные сцепления и расцепления. Мне удается расслышать их полуночные разговоры, то и дело уходящие в сторону, — и наконец-то мне удается проникнуть туда, в заветную комнату.
Все в этом салоне пропитано напряженными чувствами. Трудно не испытывать оживление в комнате, наполненной образами свободы и неги: вот сельские пейзажи, молодые женщины, вот девочка-цыганка, купальщики на Сене, вот бродяга в переулке, которому некуда идти, вот роскошный фавн среди узорного шитья — и все эти занятные, озорные, осязаемые нэцке.
Спаржа месье Эльстира
Я снова в библиотеке — и снова в раздумье. Я раскрываю книгу Шарля «Альбрехт Дюрер и его рисунки», и на меня глядит автопортрет Дюрера — христоподобный, с длинными волосами и бородой. В этом взгляде есть какой-то вызов. Я провел очень много времени, размышляя о том, как тщательно продуманная, полная изящных мыслей работа Шарля, снабженная всеми этими грамотно составленными таблицами и списками, могла быть написана в том самом кабинете, где на стене висела картина Моне, изображавшая ветреный летний день.
Когда я читаю о волнении, с которым, по словам Шарля, он разыскивал утраченные рисунки Дюрера, я как будто слышу его прерывистый голос. «Мы пытались отыскать рисунки мастера всюду, где только можно было заподозрить их скрытое присутствие: в музеях иностранных столиц и заштатных городов, в Париже и в нашей провинции, в знаменитых коллекциях и менее известных частных собраниях, в кабинетах любителей и людей недоступных, — мы рыскали и рылись всюду, мы исследовали все, что только возможно». Пусть Шарль и был фланером, пусть проводил много времени в салонах, пусть его видели на скачках и в Опере, зато его «скитания» были поистине напряженными и плодотворными.
«Скитания» — это слово, которое употреблял он сам. Оно не несет намека на усердные занятия профессионала. Ведь Шарль — очень богатый еврей-mondain[25], и если бы его застигли за работой, то это значило бы обман общественных ожиданий. Он оставался amateur de l’art, любителем искусства, и в этом выбранном им слове чувствуется намеренное умаление собственного труда. Впрочем, в нем верно передан тот факт, что его поискам сопутствовало удовольствие, что, предаваясь изысканиям, он забывал о течении времени и повиновался не только своей цели, но и прихотям. И это переключает мои мысли на собственные раскопки, которые я произвожу в его, Шарля, жизни, пытаясь проследить историю моих нэцке и следуя подсказкам чужих примечаний на полях. Я и сам скитаюсь по библиотекам, отслеживая маршруты и причины его поездок. Я пытаюсь установить, с кем он был знаком, о ком писал, чьи картины покупал. В Париже я отправляюсь на рю Фавар и, словно какой-то унылый ищейка от искусствоведения, стою под летним дождем перед зданием, где когда-то размещалась его редакция, и зачем-то дожидаюсь, не выйдет ли оттуда кто-нибудь.
Проходит месяц за месяцем, и я с удивлением обнаруживаю, что становлюсь гораздо восприимчивее к качеству бумаги.
А еще я обнаруживаю, что увлекся Шарлем. Он страстный ученый. Он прекрасно одевается, прекрасно разбирается в истории искусства и проявляет упорство в своих изысканиях. Какое удивительное, какое неправдоподобное сочетание качеств, думаю я восторженно.
У Шарля имелась особая причина заниматься исследованиями. Он был убежден, что «все рисунки Дюрера, даже самые незначительные наброски, заслуживают специального упоминания, и нельзя пренебрегать ничем из того, что приписывается руке нашего мастера». Шарль понимал, что здесь очень важно близкое знакомство. Взяв в руки рисунок, мы можем «постичь мысль художника в ее непосредственности, в самый миг ее проявления, быть может, с большей истинностью и искренностью, чем в тех его работах, что требуют множества часов кропотливого труда и дерзновенного терпения гения».