— Так что ж это, на гинекологов они катят бочки?
— Здрасьте. При чем тут гинекологи! Я же лечащий врач — значит, я и не обеспечила. Он сказал, что, естественно, не может судить о правильности лечения, к тому же экспертиза, говорит, не опровергает ваше лечение, но, может быть, если бы пришел гинеколог раньше и направил нашу мысль как-то иначе, может, дело бы пошло по-иному и не было б таких осложнений. Не было б, может, других осложнений. Абсурд, в общем. Но если это могло быть, тогда налицо преступная халатность, то есть уже подсудно. Статья там какая-то есть.
— Не понимаю, ты при чем тут, если не был гинеколог. Он же не пришел. У тебя ведь записано.
— Если это жизненно необходимая вещь, то я должна была поднять тревогу, звонить главному врачу. Короче, недоглядела. Я сказала, что консультация ничего не могла изменить. В конце концов, в экспертной комиссии тоже были гинекологи, они ж не отметили неправильностей. Я сказала ему, что не в моей компетентности судить собственную халатность, но, по-моему, консультация гинеколога нам нужна была как чисто формальная акция.
— Ты б ему объяснила…
— Не будь ребенком. А чем я там занималась все это время, пока ты читал и страдал… Хочу надеяться.
— Ну, ладно. Дальше давай.
— Мы не пришли, конечно, ни к какому общему мнению, а может, пришли, он же мне не сказал. Уж не знаю, докопался ли он до истины, с его точки зрения, но, наверное, что-то он уяснил после нашей беседы, что-то он получил для себя из моих слов, потому что довольно быстро перешел ко второму вопросу.
— Какой еще второй вопрос?
— Как это какой?! Главный, исходя из Заявления. Почему мы ее рано выписали? Поскольку теперь ясно, что мы ее выписали еще больной.
— Привет! Теперь ясно. Ясно, конечно, если девчушка умерла. Ну, мудрецы.
— Ничего не мудрецы. Конечно, теперь только ясно. Ведь когда мы выписывали, не было ясным, потому и выписали. Я ему сказала, что не было оснований у нас задерживать ее: швы сняли, рана была чистая, жалоб не было, анализ крови и температура нормальные. Мы считали, что температура нормальная. Он говорит, что надо еще доказать насчет утаивания ею температуры. Ее слова еще ничего не говорят. Нужны свидетели или какие-нибудь еще доказательства.
— Ну это ж точно не ваше дело.
— Я так и сказала ему. Мы следствия у себя не проводим, мы верим больным, исходя из того, что им тоже хочется выздороветь. У нас работа построена на другом. Потом стал выпытывать, как мы контролируем измерение температуры. Мы ведь специально-то не контролируем, если нет нужды. У нас может возникнуть обратная ситуация, когда мы не верим высокой температуре. Я ему рассказала порядок измерений, да он и сам все знал. Но главное, конечно, у нас прежде всего все на доверии должно строиться. Иначе это будет чистая судебная медицина. Понятно?
— Мне-то понятно.
— Ну да, я увлеклась, тебе, как ему, стала говорить. Ну, он записывал все вопросы и ответы, я подписала протокол, меня отпустил, а сам побежал к своему главному. Вызвали его.
— Наверное, по этому делу. Там же дядька. Ты знаешь, я и не заметил, ушел он или нет.
— Я и не подумала. Наверное. Черт с ними. Голова распухла, как шар земной. Поехали. Выговорилась, и как-то легче стало. Вроде бы поделилась заботами, на другого чуть перепихнула.
Галя провела пальцем по рубцу. Он чуть побледнел, стал немножечко пошире и чуть возвышался над уровнем кожи. Но живот мягкий, безболезненный, нигде ничего не прощупывается. Теперь уж можно сказать окончательно, что операция прошла хорошо и дала положительный эффект. И печень хорошая — не увеличена. Галя положила расправленную ладонь на живот и нежно, чуть притрагиваясь, провела по нему: сначала влево, потом вправо к печени. А кожа нежная, совсем не как у мужчины. Других рубцов нет — видно, не было раньше операций. Она перевела взгляд выше, на лицо. Дышал ровно. Нос прямой. Красиво. Брови сходятся, но легко, чуть-чуть, как бы притрагиваясь, но не сливаясь. Лоб высокий — это за счет лысины. И нет на лбу морщин — наверное, потому, что спит. А она не спит — не время спать, да и беспокойно на душе.
Шторы задернуты, но они не такие плотные, как у них в ординаторской, — все равно светло. Весна уже вовсю.
Оно и видно, что весна…
Почему же так устроен мир? Вот сейчас бы должно быть все спокойным — ан нет. Мало ей неприятностей, так вот еще и это на нее свалилось. Как обвал. Беда. Беда? Счастье? А что это вообще такое — счастье? И дом не ее. Все не так. Все воровство. И правильно ее судят.