Эх, мой дом — моя крепость; можно спрятаться, а можно и спрятать. Можно скрыться, скрывать, скрываться… Можно себя, тебя, от них, их не видеть, тебя чтоб не видели… А от себя? Себя от себя не спрячешь.
Галина Васильевна прибегла к обычному лечению — мелкой ручной работой она попыталась снизить гулявшие в ней волны, перевести их в обычную повседневную зыбь. Как странно, ее, хирурга, представителя мелкой ручной работы, успокаивала та же мелкая, но уже домашняя работа. Неисповедимы пути нервных утомлений, раздражений и успокоений. Да, ручная, мелкая, но не хирургическая работа, по-видимому, несмотря на некое внешнее подобие движений пальцев там, в операционной, тем не менее отдаляла ее от профессионального, надоевшего, обязательного и утомительного суперменства, уводила в мирскую суету, где можно позволить наконец почувствовать себя слабой, осознать себя ничтожным человеком, зависящим и подчиняющимся другим, когда за тебя решают, когда тебя ограничивают естественными рамками и ставят на положенное и приятное место, — наверное, эту женщину это делало человеком, женщиной, наверное, именно это и успокаивало.
Галина Васильевна включила телевизор, села в кресло, сложила на коленях ворох сыновних одежд, чтобы где-то пришить пуговицы, что-то зашить, к чему-то подшить, чего-то подштопать. С первых дней жизни Андрея она при всяких неожиданных, раздражающих обстоятельствах, неуместных каких-либо посещений или просто от пустой душевной сумятицы принималась за что-нибудь подобное и чаще всего это приводило ее мало-мальски к норме.
И сейчас, лишь только она положила на колени куртки да штаны своего сына и стала вдевать нитку в иголку, как вновь, по старому проложенному в мыслях пути вспыхнуло сравнение с подобной же процедурой во время операции. Естественно, сравнение было в пользу кривых хирургических иголок с замком для нитки, а не домашних с ушком-отверстием. Там все было легче: вдевала нитку сестра и сама вкладывала уже готовую для шитья нить с иглой в ее работающую руку. А то и еще проще — одноразовые иголки с впаянной нитью и не требующие мучительных поисков дырочки ниточкой. Там — ее приказ, и все дают. И тем не менее лишь только это сравнение с утренней работой всплыло в мозгу, как, обычно и стандартно стало легче, появились признаки надвигающегося умиротворенна, примирения с неизбежными жизненными недовольствами и неурядицами.
Так взаимодействие хирургического суперменства и домашней подчиненности способствовало тому душевному комфорту, той гармонии, которая пока легко восстанавливалась в Галине Васильевне при каких-то, якобы необъяснимых нарушениях ее внутреннего покоя. И сегодня, как всегда, эта встреча в ее душе, казалось бы, несоразмерного и несовместимого вновь умеряло вроде бы беспричинное раздражение и недовольство.
Она постепенно возвращалась к своему обычному состоянию, может быть, норме. Она стала видеть не только реставрируемые тряпки, но и мир вокруг. А вскоре в поле ее расширяющегося внимания попали и мелькающие в телевизоре картины. Галина Васильевна любила включить изображение, а звук почти или полностью убрать. Ей нравилось: они живут, но их не слышно.
Шел какой-то фильм. Юноша о чем-то умолял девушку, а она смотрела на него с любовью, отрицательно покачивая головой. Юноша ее обнимал, целовал, она этому не сопротивлялась, но все равно отрицательно покачивала головой. Дело происходило в каком-то саду. Вокруг были цветы, кусты, деревья. «Великий немой», — сначала усмехнулась про себя Галина Васильевна, а потом стала придумывать, о чем мог идти спор у этой пары, что он у нее просит. Ясно — не о любви дискуссия, но любовь присутствует, и не только в их движениях, действиях, любовь была в воздухе, в деревьях, — во всяком случае, Галина Васильевна ее увидала, почувствовала, откликнулась ее душа, а потому и утвердила в конце концов: «Хороший фильм, наверное, и играют хорошо…»
Она прекратила шитье и стала следить за этой пантомимой. Дети были прелестны, сказочны, счастливы. Сердце ее болезненно сжалось: вот уже четыре десятка лет у нее позади, все лучшее у нее уже было; впрочем, было ли лучшее — неизвестно, но любовь уже никогда не свалится на нее. Эти сладостные переживания и мучения, которые она так часто видит на экранах, постоянно в том или ином виде встречает в книгах, хорошо помнит из своего прошлого, — это ей уже не дано, это уже умерло.
Галина Васильевна с остервенением выключила телевизор и, как сова на мышь, кинулась и впилась иглой в сыновнии одежды. Она работала резкими, нервными движениями пальцев, вовсе несхожими со спокойной и твердой хваткой рук на иглодержателе в операционном деле.