— Как ты только все это запоминаешь: звати, стяжевати?..
— У меня вообще открылся талант к языкам: я не изучал немецкий, а воображал себя немцем, вместе с манерой откашливаться, носить шляпу, косолапить, курить… Но я для этого должен его перед собой иметь, немца, тогда я в него перевоплощаюсь вместе с его языком. Я смотрю фильмы на немецком и становлюсь немцем, смотрю на французском, становлюсь французом, начну смотреть на итальянском, сделаюсь итальянцем. Ну а этих иноков я сначала стал слышать, а потом увидел и понял, что даже их ложь это поддержка какой-то правды, а моему папане и правда нужна для поддержки лжи. И вот однажды я слушаю, как он со своей усмешечкой произносит по телефону: вы же знаете, как это делается в нашем богоспасаемом государстве, — и у меня начинают неметь пальцы. Я еле дотерпел, чтобы он закончил, и говорю… Слушай, давай включим торшер, а то люстра очень слепит.
— Н-ну, давай…
— Спасибо.
В алом полумраке он вновь превратился в хотя и стриженного, но все равно прекрасного демона, а глаза загорелись рубинами.
— И вот дотерпел я и говорю: послушай, это по-твоему комильфо — получать деньги от государства и над ним же посмеиваться? Тут он в первый раз ответил не сразу и без своей усмешечки: а по-твоему это комильфо — жить на мои деньги и читать мне мораль? Ладушки, сказал я, больше не буду на них жить. «И на что же ты будешь жить?» Не знаю, может быть, в экспедицию куда-нибудь устроюсь. Как Бродский. Или в кочегарку. Ну, мама от греха переселила меня к тете, чтоб хоть дотянуть до аттестата, а дальше ты знаешь. После того вечера я решил, что раз в мире торжествуют такие скоты, то нечего и мне строить из себя невинность, и пошел с отцом на мировую. Он и устроил меня на филфак, у него там был блат. Думаю, займусь старославянским, буду читать всяких мнихов на глаголице.
— Кстати, о невинности. Ты после того вечера меня что, вообще никогда не вспоминал?
Их кресла стояли напротив друг друга, и он очень близко придвинулся со своими рубиновыми глазами:
— Вспоминал, конечно. Но мне показалось, что это очень поэтично — слиться в порыве страсти и тут же навсегда расстаться. Я же был ужасный пошляк. Мне за него даже и не стыдно, настолько у меня с ним нет ничего общего. Я могу хоть бы и стать перед тобой на колени, если хочешь, мне это ничего не стоит, но это будет неискренне. Тот пошляк и позер был не я.
И вдруг придвинулся еще ближе, и из его рубиновых глаз начали струиться огненные слезы. Он поймал кисти ее рук и принялся покрывать поцелуями:
— Прости, прости, прости, прости…
Как у них, у артистов, это быстро…
И все-таки она была тронута. Он же выпил на новоселье не так уж много.
Стараясь не обидеть, она осторожно высвободила руки и спрятала их за спину, заодно незаметно вытерши о блузку.