Девушка, поставив на стол тарелки со спагетти и овощами, бросила удивленный взгляд на отрешенное и, казалось, разом осунувшееся лицо Соловьева, а потом вопросительный – на Ревзина. Тот заулыбался и, жестом показав, что с приятелем все в порядке, начал ковырять вилкой в тарелке. Наколол кусочек какого-то овоща, похожего то ли на кабачок, то ли на тыкву. «И как можно питаться этими чертовыми овощами? – почти раздраженно подумал он. – Сейчас бы мясца да с жирочком, так нет, терпи его вегетарианство», – бросил взгляд на Соловьева, который продолжал сидеть в задумчивости, отключившись от всего вокруг.
– Тем не менее, Владимир, полагаю, в душе ты доволен визитом? – громко спросил приятеля, пытаясь вернуть того к действительности.
– А? Что? – Соловьев встрепенулся.
– Спрашиваю, доволен ли ты визитом?
– Да-да, – пробормотал тот. – Доволен.
– Она тебя великим медиумом назвала, между прочим, – сказал Ревзин и проглотил овощ.
«Черт его знает, вроде бы даже на огурец жареный похоже. Может, посолить?» – подумал он и протянул руку к солонке.
– Ну да, встреча интересная, – задумчиво сказал Соловьев. – Она мощный спирит… Не идет что-то вино, – он жестом подозвал девушку, попросив принести два пива. – А пиво здесь…сам попробуешь, – наконец приступил к еде. – Что касается до спиритизма, это, милый друг, вещь серьезная. Вот, к примеру, такая история как тебе покажется? – Соловьев положил вилку на край тарелки и промокнул губы краешком салфетки. – Лет тридцать тому назад, ну да, в 1843 году, в Москве, в доме у Нащокина, собрались друзья Пушкина. Решили спиритизмом заняться, чтобы вызвать дух великого поэта. Медиумом у них девочка была лет восьми, которая, как ты разумеешь, весьма далека была от стихосложения. Так вот, один из гостей задает вопрос: «Скажи-ка, брат Пушкин, где ты теперь?» И что же ты думаешь? Девчушка та побелела вся, задрожала и вдруг отвечает, – Соловьев наклонился к приятелю, чтобы тому было получше слышно. –
Входя в небесные селенья,
Печалилась душа моя,
Что средь земного треволненья
Вас оставлял навеки я…
По-прежнему вы сердцу милы,
Но неземное я люблю.
И у престола высшей силы
За вас, друзья мои, молю.
– Каково? – спросил он Ревзина, который даже перестал есть.
– Да-а, однако… И каково твое объяснение?
– Не во власти моей это объяснять. Ты либо разумеешь, что есть нечто, неподвластное нашему уму, либо нет. Да вот хотя бы историю с Данте знаешь?
– Я с тобой, Владимир, уж и не знаю, что знаю, а чего не знаю, – покачал головой Ревзин.
– Вот скажи, ты смерти боишься? – неожиданно спросил Соловьев, хитро блеснув глазами.
– Господи, с чего это ты вдруг? – Ревзин отложил вилку и нож и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. – Кто ж ее не боится?
– Я не боюсь, к примеру, – Соловьев кивнул девушке, водрузившей перед ними две кружки, полные золотистого напитка. – Смерть не страшна, – он с удовольствием сделал глоток. – Смерть лишь последний шаг к Богу. Так вот, Данте утверждал, что из всех видов человеческого скотства самое подлое и глупое – верить, что после этой жизни нет другой. И сам тому дал подтверждение после своей кончины. Его сыновья, видишь ли, разбирая бумаги покойного, не обнаружили последних глав «Божественной комедии». Перерыли весь дом, но увы! – Соловьев развел руками. – Были, кстати, они сами поэтами, не такими, как батюшка, понятно, однако, сожалея, что тот не успел закончить начатое, решили сами довершить его труд.