И опять: шшш-шшш-шшш… трах-тах… шшш…
Витемля, Витемля… Звучало это слово в голове моей как заклятие. Четыре часа в муках добирался я до этого поселка, какие-то несчастные сорок километров, как Колумб вглядываясь вперед, мечтая о Витемле — земле обетованной, где начнется наконец «шоссе межреспубликанского значения», если верить карте. Земля обетованная встретила меня уже знакомой табличкой: «Ящур. Остановка транспорта воспрещена».
А что там, подумаешь, впервой ли?! Зато добрался, добрался наконец! — и усталый, измученный, прислонил я велосипед к стене какого-то сарая и направился пить воду к колодцу. У сарая на завалинке сидел длинный худой и усатый украинец, «дядько», ласково, с прищуром смотрел, как я пью.
Выпив с четверть ведра, подошел я к завалинке, утираясь.
— Что, сынку, жарко? — ласково спросил дядько, и я вдруг почувствовал себя на гоголевской Украине — «чуден Днепр» и так далее…
— Жарко-то ладно, а вот дороги у вас… — сказал я, присаживаясь рядом с дядьком, удивительно счастливый; переводя дух.
Велосипед стоял весь бурый от пыли, за тощей околицей сохло на солнце недавно перепаханное поле, у колодца разлилась широкая лужа.
— Да, дороги-то у нас не очень чтобы хорошие, — согласился дядько. — Добро, что погода сухая, а то бы легко так не выбрались. Издалека?
Я сказал и в порыве счастья поделился с дядьком:
— Дороги вот были дрянь, но теперь-то, слава богу, им конец, — теперь чего ж не ехать. Вот, у меня карта, по карте — шоссе, где тут шоссе-то начинается?
Дядько как-то странно замялся, неопределенно показав назад, в сторону поселка Гремяч, но, увидев карту, оживился, глаза его заблестели.
— Ишь ты, ишь ты, — забегал он глазами по пергаментному листу, на который я перевел карту из атласа автомобильных дорог. — Унеча… Почеп… Стародуб… Клинцы… Хутор Михайловский… Да, да…
Бережно взял он из моих рук пергамент, с трудом разбирая названия поселков и деревень, водил заскорузлым коричневым пальцем и забыл, наверное, что рядом с ним сижу я. Наконец, перечитав все названия до единого, он поднял лицо, и я чуть не ахнул. Спокойное, чуть насмешливое, довольное судьбой и собой лицо его вдруг обмякло, постарело, жалобно обвисли усы, а водянистые голубоватые глаза, не видя меня, смотрели вдаль — туда, где перепаханное поле за изгородью сливалось с раскаленным послеполуденным небом.
— Эх, сынку, сынку, я ведь все эти места пешком исходил… — сказал он.
От лукавого прищура не осталось и следа.
— Как же это вы? Путешествовали? — живо спросил я.
— Да… путешествовал… В войну из плена по всем этим местам шел. Было дело, сынку. От луны ночью светло, как днем, того и гляди, на немцев нарвешься, а то еще собаки в деревне шум поднимут. Идешь себе один как перст, то полем, то лесом, то через речку перебираешься вброд — дорогами-то нельзя, увидят… Кушать хочется… Один как перст, один-одинешенек…
— А что же вы ели-то? — спросил я, помолчав и осмыслив.
— Иногда местные жители накормят, когда уж мочи нет, а то — грибы, ягоды, яблоки в садах. Еще хорошо, время теплое было — как сейчас, август.
И дядько опять глубоко вздохнул.
— А днем что же?
— Днем спал. Нельзя днем идти — увидят. Найдешь кустик какой-нибудь погуще и от дороги подальше и — спишь себе… Веришь ли, иной раз забывал, что война идет, такая кругом благодать. Места-то у нас — сам знаешь, проезжал. Так и шел, сынку, чуть ли не месяц целый. А с тех пор так здесь и живу и — никуда…
Дядько горестно покачал головой, и усы его тоже покачались.
Да, волнующе все это было, что говорить. Вот оно — путешествие, вот великий смысл его. Даже во время войны, даже в таких невероятных условиях… Миг истины в мире, охваченном ненавистью и ложью. Маленький тихий пир во время большой, гремящей канонадой чумы.
— Может быть, зайдете ко мне? — сказал дядько вдруг. — Вечерком ко мне друг придет, посидим втроем, жинка ужин сготовит, горилка у меня есть…
Трогательное было предложение. Но так не хотелось его принимать. Жаль было огорчать дядьку, но я отказался.
— Простите меня, ради бога, — сказал. — Но не могу. Мне сегодня во что бы то ни стало до Новгорода-Северского добраться надо…