Сказал — и пожалел.
Столь же быстро, как в первый раз, произошла в дядькином лице перемена. Оно замкнулось, приняло прежнее лукавое, но теперь еще и чуть нахмуренное выражение, усы вздрогнули и независимо затопорщились. И уже совсем другим, отчужденным тоном, перейдя почему-то на «вы», дядько сказал:
— Ну тогда я вам советую проехать вон туда, к магазину. Оттуда и пойдет дорога на Гремяч. Но дорога плохая, такая же, как эта. Вам лучше на машину попроситься, там ребята зерно на мельницу возят…
Обиделся. Что было делать? Как объяснить? Свобода, давно чаемая и наконец-то достигнутая свобода была мне сейчас дороже всего на свете — а тут, пусть и на короткое время, но я рисковал ее потерять. Что мне горилка, что мне застольные разговоры? Зачем? И разве мало для нас обоих вот этого пережитого только что, разве нужно нам еще что-то?
Но дядькино лицо замкнулось в обиде.
Ну что ж, ну что ж… Я посидел немного, потом вскочил в седло своего верного друга.
Дядько все же помахал мне рукой на прощанье…
ШОФЕРЫ
У магазина никто не взял меня на Гремяч, хотя машины и стояли. Пришлось самостоятельно перебираться через полотно железной дороги и опять свирепо вглядываться вперед, пытаясь разгадать дорожные козни. Эта дорога была еще хуже — местами приходилось идти пешком.
Мой переход из России на Украину был таким: обычный деревянный, до предела запыленный столб, такой же, как километровый, только на одной стороне угольничка написано: РСФСР, на другой: УССР. И все.
На Украине дорога не изменилась, изменилось только мое моральное состояние — я остановился и принялся «голосовать». Шоферам тоже, по всей видимости, дорожка давала прикурить — остановился лишь третий. Грузовик вез торфяные брикеты, мы забросили поверх брикетов мой бедный запыленный транспорт, я сел в кабину и со злым удовольствием наблюдал, как теперь замелькал чуть быстрее до оскомины надоевший пейзаж — рыжие от пыли деревья. Шофер за баранкой чувствовал себя почти так же «уверенно», как я за рулем: быстро ехать нельзя, но и при тихой скорости машину сотрясают резкие, неожиданные толчки.
В Гремяче удалось пообедать, но оставаться на ночь здесь не было ровно никакого желания: выяснилось, что такая дорога — до самого Новгорода-Северского, еще сорок шесть километров, а Гремяч хоть и милый поселочек, однако очень уж пыльный. И купаться толком негде поблизости. Пыль была у меня в носу, в волосах, между пальцами. Я удивлялся, как еще крутятся колеса велосипеда.
Беседка, где пришлось ждать автобуса, была круглая, крытая, тенистая. Когда, прислонив велосипед снаружи, я вошел в тень, все присутствующие молча воззрились на меня. Присутствующих было человек шесть. Среди них — необъятных размеров тетка в клетчатой поневе, полнолицая, с пухлыми голыми руками — таких обычно показывают в фильмах об Украине; маленький, чернявый, мрачный мужичок, — как видно, татарин; и суетливая коротышка рядом с толстухой — явно русская. Содружество наций.
Войдя, я приветливо поздоровался, чувствуя по их глазам всю неожиданность своего вторжения, но вежливость, как всегда, сыграла свою положительную роль, словно визитная карточка парламентера. Чтобы еще больше расположить их к себе, я вежливо и вместе с тем просто осведомился, скоро ли подойдет автобус и — как по их мнению — пустят меня с велосипедом или нет? Тут уж они совсем расприветились — даже мрачный мужичок усмехнулся, — зашевелились, а тетка в поневе спросила по-доброму:
— А издалека ли?
— Да из Москвы. Путешествую вот…
— Ох ты, батюшки! — не выдержала толстухина соседка.
— И все на этом самом, на велосипеде, что ли? — спросила тетка, улыбнувшись.
— Да, все на этом. Дороги у вас…
— А зачем же это вы путешествуете-то? — не унималась теткина соседка.
— Как зачем? — ответила за меня тетка. — Посмотреть, как люди живут. Так ведь?
— Конечно! Да не только… На себя самого посмотреть — тоже. Со стороны.
Все шестеро напряженно задумались, осмысливая высказанное мною.
— Он спортсмен. Тренируется, — мрачно объяснил наконец татарин.
— Ну, и это верно, — покорно согласился я.
— Устал небось, сынок… — жалостливо протянула соседка. — Ай нет?
— Да уж он привык, — ухмыльнулся татарин.
— Еще бы не привыкнуть. От самой Москвы ведь едет-то, — поддержала его толстуха.
Несколько секунд опять все молча разглядывали меня.