Доктор опытной рукой перевязал раны, стянул в лубки поврежденные члены и объявил Фелицу, который уже пришел в себя, что надеется недель через шесть поставить его на ноги.
— Теперь вам ничего другого не нужно, как покой, физический и нравственный. Я вам сейчас приготовлю микстуру, после которой вы отлично уснете, а завтра почувствуете уже значительное облегчение.
Доктор только тогда уехал, когда Фелиц Оианди, приняв его наркотическое средство, уснул мертвым сном. Он постарался успокоить встревоженных родителей и обещал им заехать опять вечером взглянуть на больного.
Юлиан забыл уже свою драку с Фелицем Оианди. Он был весь поглощен своей любовью и радостью, что Дениза его предпочла всем остальным сверстникам. Дни он проводил около нее в нежных разговорах и строя воздушные замки.
Доктор между тем еще ничего не знал о любви сына, но случай мог каждую минуту открыть ему все и он, конечно, имел бы основание быть недовольным сыном за подобную скрытность.
Юлиан сам понимал, что он должен был переговорить с отцом; надо было просто и откровенно ему все рассказать и чем скорее, тем лучше.
Но в последнюю минуту молодой человек робел и всякий раз успокаивался на том, что, как только подвернется удобная минута, он ею воспользуется и все скажет отцу.
С тех пор прошло без малого шесть недель; было восемь часов вечера. Дождь лил как из ведра и бешено стучал в окна. Ночь стояла темная и холодная.
Юлиан Иригойен, полулежа на турецком диване в своем кабинете, перечитывал в сотый раз «Мариен Делорм».
Он остановился именно, на пятой сцене третьего акта, в которой Марион и Дидие, скрывающиеся в труппе странствующих комедиантов, являются в замок Нанжис и ночуют там в риге.
Вдруг дверь быстро распахнулась, и вошел доктор.
Юлиан вздрогнул и привстал:
— Эй, ты, лентяй! Что ты тут развалившись, делаешь? Дремлешь что ли? Тебя, кажется, прости Господи, гроза усыпила!
— Нет, отец, я не спал, а читал; но, кажется, ты сегодня раньше обыкновенного вернулся. Я тебя не ожидал раньше девяти часов.
— Мне удалось сегодня раньше покончить с больными Ты еще не ужинал?
— Нет, отец, я тебя ждал.
— Ну, так пойдем. Ужасно есть хочется; я сегодня не завтракал и не обедал.
Они прошли в столовую и уселись за стол, уставленный солидным ужином. Несколько приборов, стоявших на двух маленьких столиках позволяли им обойтись без прислуги. Доктор любивший хорошо поесть и поболтать, терпеть не мог, когда в комнате находилась прислуга.
Старая его служанка, — преданное и доброе существо, — любила сплетничать. Потребность все выведать и все разболтать имела у нее болезненный характер. Ее даже наградили характеристическим прозвищем. Пикагандиа, что значит: большая сорока. Это прозвище понемногу заменило ее настоящее имя, и она на него откликалась, нисколько не обижаясь.
— Мы уже давно с тобой так рано не ужинали, — сказал молодой человек, улыбаясь.
— Да, сынок. У меня тут был молодой человек, к которому я постоянно заезжал в восемь часов вечера: но теперь он, слава Богу, выздоровел, и я с ним сегодня утром простился. Он отправился в Париж; я его даже снабдил рекомендательными письмами, так как он там никого не знает.
— Кто же это такой, отец?
— Да ты должен его знать; это сын старого Фелициана де Оианди.
— Фелиц Оианди! Ты его лечил! — вскричал молодой человек.
— Да. Он был очень болен.
— То есть, избит, хочешь ты сказать?
— Ну, да, избит. На этот раз он наскочил на мастера своего дела. Ты разве его знаешь?
— К кому дал ты ему рекомендательные письма?
— Я дал ему три письма: одно к генералу Бедо, с которым я служил в Африке; другое к моему другу, Шаберу, члену парламента, которого ты знаешь, и, наконец, третье к Петру Лефранку, чиновнику государственного совета.
— Какая досада! — вскричал молодой человек.
— Что значит твое восклицание? Ты знаешь этого Фелица Оианди, что ли?
— Да как же мне его не знать, когда это я сам ему нанес те побои, от которых ты его лечил!
— Что ты говоришь! Да он в четыре раза сильнее тебя!
— Да, но я изучил все тонкости искусства борьбы и поэтому одолел этого быка.
— А он мне и не намекнул на то, что это ты его так отделал.
— Как жаль, что я не знал, что ты его лечишь!
— Какое нам теперь до него дело! Он отсюда уехал, и ты, вероятно, никогда более с ним не встретишься.
— Ошибаешься, отец. Фелиц Оианди злой человек и мстительный. Попомни мое слово, что он поехал в Париж с целью устроить нам какую-нибудь большую неприятность.
— Ты с ума сошел. Станет он тебе мстить за то, что вы оба подрались, как два дурака. Бог весть почему.
— А в том-то и дело, отец, что все есть причина. Кстати, я уже давно собирался тебе все открыть, но медлил, опасаясь твоего гнева…
— Говори скорее, в чем дело! Терпеть не могу предисловий.
— Отец, ты, вероятно, помнишь Денизу Мендири, с которой я рос и воспитывался?
Доктор так сильно ударил по столу кулаком, что вся посуда зазвенела и вилки и ножи полетели на пол.
— Ну, так и есть! Любовная интрижка!
— Не интрижка, отец, а серьезная, искренняя любовь.
— Ты любишь Денизу? И для этой девчонки…
— Я люблю Денизу и женюсь на ней, отец.
Тут Юлиан передал отцу все подробности помолвки, происшедшей на посиделках, обиду, которую Дениза нанесла Фелицу, отставивши его полено, и предпочтение, оказанное ему. Когда он кончил, старый доктор задумался и потом сказал:
— Что же, сынок; хотя я и мечтал для тебя о другом браке, но, видно, делать нечего; что же касается этого Фелица, то я сегодня же напишу своим друзьям, чтобы они не слишком-то радушно принимали этого бездельника. Хотя я с тобой и согласен, что ему, вероятно, очень бы хотелось нам напакостить, но что же может он сделать?
— Не говори, отец! Когда я уезжал из Парижа, там было не особенно спокойно, ходили тревожные слухи. Ожидается государственный переворот, говорили громко, что президент республики хочет провозгласить себя императором. А ты сам знаешь, отец, что при подобных случаях всегда наступает реакция. Трудно ли какому-нибудь непорядочному человеку сделать донос и выставить нас ярыми республиканцами, социалистами даже?
— Ну, к чему пугаться? Времена Бастилии прошли, теперь нельзя бездоказательно погубить человека, занимающего известное положение в обществе; к тому же, мы оба не занимаемся политикой, непричастны ни к какой партии и поэтому нам бояться решительно нечего.
При этих словах доктор встал из-за стола и отправился писать своим друзьям, а Юлиан ушел спать.
Несколько дней доктор ходил пасмурный и мало говорил с сыном. Ему трудно было примириться с мыслью, что все его планы насчет женитьбы сына должны рушиться вследствие того, что подвернулась некстати эта девчонка! Но так как по природе доктор был добрейший человек и так как в конце концов счастье его единственного сына было для него дороже всего, он превозмог свою досаду и отправился к старику Мендири просить у него официально руки его дочери Денизы для своего сына Юлиана, как того требовал обычай. Радушный прием, оказанный доктору в семействе Мендири, красота и ласковое обращение Денизы окончательно утешили доктора и он от души прижал к сердцу свою будущую невестку.
Весь поглощенный приготовлениями к свадьбе, Юлиан совершенно забыл о Фелице Оианди; доктор же, со своей стороны по-прежнему не верил высказанным Юлианом опасениям.
Однако утром Бернардо прибежал, чрезвычайно встревоженный к доктору, в то время как он собирался вскрыть корреспонденцию, только что принесенную почтальоном.
— Здравствуй, мой милый, — сказал ему доктор, подавая ему руку. — Откуда ты это так бежишь?
— Из Сэр, — ответил молодой человек, вытирая платком вспотевший лоб.
— Что там нового?
— Много нового, доктор! Могу ли я видеть Юлиана? Мне нужно с ним поговорить.
— Ступай к нему в комнату, а я пока прочту свои письма. За завтраком поболтаем.