— Вам, видно, пора двигаться, — сказала она, медленно натягивая перчатки; и вздохнула.
— Постойте, — выдавил он, заикаясь. — Вы ведь сказали, Вертер-роуд, Патни, да?
— Да, дом номер двадцать девять.
— Возможно, вы позволите к вам заглянуть? — отважился он.
— Ну конечно! — подбодрила она.
Ничто не могло быть правильней, натуральней и проще, чем эта часть их разговора. Конечно же, он к ней заглянет. Завтра же он посетит идиллический край Патни. Нельзя терять такого друга, такой бальзам, такую мягкую подушку, такой отзывчивый ум. Постепенно, постепенно он с нею сблизится, и, может быть, в конце концов и до того дойдет, что он сможет открыть, кто он такой, в надежде, что ему поверят. И когда он к ней заглянет — а он себя убеждал, что с этим не следует тянуть — он попытает другой подход; заранее и тщательно продумает, что говорить, как говорить. Это решение его примиряло с необходимостью временной разлуки.
И он заплатил по счету под ее зорким, мудрым взглядом, ухитрившись от этого взгляда утаить точные размеры чаевых; а потом, в гардеробе украдкой сунул шестипенсовик богатому и жирному малому, присматривавшему за его тростью и шляпой. (Удивительно, как это разумное око все подобные операции мигом превращало в сплошную глупость!) И вот они молча побрели по длинным коридорам, мимо холлов, к выходу во двор. И сквозь стекло портала в глаза Прайму Фарлу ударил блик на мокром макинтоше извозчика. Шел дождь, да еще какой. Под стекло не заливало, но било, как литаврами, а посреди двора образовался пруд, и в нем плескалось несколько пролеток. Всё — конские крупы, шляпы извозчиков, их кепки, красные лица — всё сверкало, струилось и лоснилось под летним яростным дождем. Сказано, что география определяет историю. В Англии, и в Лондоне особенно, погода — главный двигатель истории. Под такой дождь не сунешься — разве что под давлением строжайшей необходимости! Стоишь под навесом — так уж стой!
И он был рад, глупо, нелепо рад.
— Это ненадолго, — заметила она, глянув в черное небо, чуть ясневшее к востоку.
— А что, если нам выпить чаю? — предложил он.
Меж тем, они только что покончили с кофе. Но она, кажется, ничего не имела против.
— Ну что ж, — она сказала. — Я всегда в это время чай пью.
Он глянул на часы.
— Уже почти четыре, — сказал он.
И, с одобрения часов, они пошли и сели в те же кресла в главном холле, на которых сидели в самом начале всего этого приключения. Прайам обнаружил кнопку звонка и заказал китайский чай и пышки. И почему-то мелькнуло у него такое чувство, что вот можно, что называется, начать жизнь сначала. И стало почти весело. Кстати, он вполне мог себе позволить быть веселым, не нарушая приличий, ибо миссис Чаллис, редкая умница, ни разу не упоминала о смертях и о похоронах.
И пока они молчали, и он собирался быть веселым, обаятельным, одним словом, самим собой, миссис Чаллис, спокойно помешивая чай, метнула такую стрелу, от которой у него искры из глаз посыпались.
— По-моему, — заметила она, — нам и кто менее подходящий мог попасться — что вам, что мне.
В первый миг он искренне не понял значенья этих слов, и она увидела, что он не понимает.
— Ну да, — разъяснила она, снисходительно и благосклонно. — Я серьезно. Я насчет хиханек-хаханек не очень. Я что хочу сказать? По-моему, если вас интересует мое мнение, мы друг другу подходим.
Вот тут-то у него искры из глаз и посыпались. И он заметил, как легкий румянец проступил на ее чрезвычайно свежей, нежной коже.
Она потягивала китайский чай, сильно растопырив пальцы.
Он совсем забыл, как они познакомились, забыл, что каждый из них, предполагается, имел вполне определенные намерения, забыл, что не случайно они обменялись фотографиями. Ему и в голову не приходило, что брак навис над ним, как меч. Теперь он этот меч увидел — тяжелый, острый, подвешенный на ужасно тонкой нити. Он дрогнул. Он не хотел ее терять, никогда больше не видеть; но он дрогнул.
— Собственно говоря…. — начал он, и осекся.
— Конечно, для мужчины положенье очень трудное, — продолжала она, теребя пышку, — я очень даже вас понимаю. И с кем-то если, то вы бы правы были. Женщины, большинство, не могут судить, какой у человека характер, как станешь с ними без дальних слов что-то улаживать, сразу ты им и не годишься. Но я не такая. Мне фигли-мигли эти даром не нужны. Я что люблю? Чтоб все было просто, ясно. Мы с вами задумали в брак вступить, что вы, что я. Так чего ж нам теперь друг перед другом притворяться? И даже смешно, нет, правда, ждать, что тебя будут обхаживать, предложение тебе делать, как будто ты никогда мужчину без пиджака не видела! Тут одно: подходят люди друг другу, или же нет. Я вам свое мнение выразила. А вы какого мнения?
Она улыбалась, честно, ласково, но зорко.
Ну что он мог сказать? Что бы вы сказали, будь вы мужчиной? Конечно, легко вам, сидя в кресле, когда напротив вас нет миссис Чаллис, изобретать дипломатические ответы; а вы на место Прайама себя поставьте! Вдобавок, он считал, что она ему подходит. И он даже думать не хотел о том, чтоб с ней расстаться навсегда. Он уже испытывал подобное, когда с него в подземке сдуло шляпу; и этот опыт не хотелось повторять.
— У вас, конечно, дома нету! — произнесла она раздумчиво, и с таким сочувствием. — Может, хотите на мой взглянуть?
И вот в тот вечер гармоничная чета зашла в рыбный на углу Вертер-роуд, купила палтуса. А в газетном киоске, через один дом, плакаты кричали наперебой: «Впечатляющее действо в Вестминстерском аббатстве» «Похороны Фарла, величественное зрелище», «Великий художник нашел упокоение» и т. д, и т. п.
Глава VI
Утро в Патни
Был, конечно, брак, вступленье в брак, но во всем прочем было так, будто он попал в рай. Рай есть отсутствие забот и целей. Рай — это где вы не хотите того, чего у вас нет. Рай — это окончательность. Окончательность — вот именно. Сентябрьским утром, после медового месяца и обустройства, он встал лениво, намного позже жены, и, надев халат бордо (который Элис обожала), пошире отворил окно и долго наблюдал ту часть вселенной, которая включала Вертер-стрит и небеса над нею. Вот появилась крепкая старуха с огромным ведром, а в нем букеты; ему огромнейшее удовольствие доставил вид этой старухи; вид этой старухи привел его в восторг. Почему? Ну, неизвестно почему, ну, может, потому, что она так и пышет жизнью, она — часть этой великолепной земли. Все на свете ему приятно; все отлично, все так красиво. Он принял теплую ванну; ванная не снабжена наиновейшими удобствами, но Элис сумеет и телегу удобно приспособить для мытья. Бродя туда-сюда по второму этажу, внизу он слышал звуки спокойной, плодотворной деятельности. По утрам она занята; ее глаза как будто говорят: «С того часа, когда я встаю, и до обеда, не рассчитывай, пожалуйста, на мою моральную и интеллектуальную поддержку. Я у тебя под боком, но я у руля, и мне нельзя мешать».
Потом он спустился, свеж, как юноша, хоть мыс, мешавший видеть собственные пальцы на ногах, стремился скорей к увеличенью. Гостиная — святилище для его завтрака. Завтрак жена сама ему подаст — в беленьком фартучке, — едва он здесь объявится! Яйца! Тосты! Кофе! Кажется, ну что такого в этом завтраке; однако же, в нем все-все-все. Лучше завтрака и придумать невозможно! Он съел, наверно, пятнадцать тысяч завтраков по разным отелям прежде, чем Элис ему показала, что такое настоящий завтрак. Подав ему все, что положено, она чуть помешкает, потом взяв со стула, ему протянет «Дейли Телеграф».
— Вот твой «Телеграф», — скажет она весело, отрекаясь от всякого права собственности и от всякого интереса к «Телеграфу». По ней, газеты — игрушки для мужчин. В жизни не заглянула она в газету, в жизни не стремилась узнать, что происходит в мире. У нее и так дел по горло!. Политика и все такое — ее это не волнует! Ее занимает жизнь. Надо жить и всё. Жить каждый час. Прайам сразу понял, что наконец-то он припал к самому истоку жизни.