В нем двадцать страниц, в «Дейли Телеграф» больше, чем человек может осилить, если б даже читал с утра до вечера и с вечера до утра, отрекшись от пищи и питья. И все притом до того приятно, до того разнообразно! Эта газета вас как бы нежно убаюкивает; идеальная приправа к яйцу в мешочек, опершись на кофейник, эта газета как бы олицетворяет незыблемость Англии на море. Прайам ее складывает поперек; прочитывает все статьи до сгиба; потом переворачивает, приканчивает остальное. Отдав должное газете, он углубляется в себя и бродит по комнате, крутя в пальцах сигарету. Ах! Первая сигарета! Стопы сами ведут его на кухню, верней, к ее порогу. Жена занята работой. Каждая ручка, каждый предмет, который может пачкать, обернут тоненькой бумажкой, вдобавок, у неё для хозяйства особые перчатки, чтоб руки оставались безупречными; и дом в эти утренние часы (царство плит особенно) как будто сплошь в папильотках.
— Элис, я пойду пройдусь, — сказал он, надев идеально начищенные штиблеты.
— Очень хорошо, душка, — ответила она, сосредоточенная на своей работе. — Обед как всегда.
Она не требует, чтоб он держался за ее юбку. Он у нее есть. Она в нем уверена. И с нее довольно. Порой, как женщина простая, вдруг получившая в наследство жемчужное ожерелье, она, так сказать, вынимает его из шкатулки, разглядывает, опять кладет на место.
У калитки он помешкал, раздумывая: налево ли пойти, к Главной улице, или направо, к Оксфорд-роуд. И он пошел направо, хоть и налево было б тоже очень даже хорошо. На пути встречались ему одни служанки, да рассыльные. Девушки в белых чепцах терли дверные ручки, окна, либо неслись по улице, как беглые монашки, либо в нежной задумчивости смотрели из окон. Мальчишки вечно запрыгивали, спрыгивали с дрожек, или с велосипедов, развозя еду-питье с такой поспешностью, как будто Патни — осажденный лагерь. Все это было безумно увлекательно и таинственно, особенная же таинственность заключалась в том, что возвышенные, избранные особы, ради которых из кожи вон лезли все эти мальчики и девочки, пребывали вечно незримы. А вот и газетный киоск, и, как всегда, Прайам понаслаждался анонсами. Сегодня, например, «Дейли Иллюстрейтед» не сулил ничего, кроме «Портрета мальчика двенадцати лет, весом в двести килограмм», «Рекорд» страстно шептал: «Что сказал немец Королю. Особый выпуск», «Джернал» вопил: «Блистательная победа Суррея», а «Курьер» орал: «Неписанный закон Соединенных Штатов. Опять скандал».
Ни за какие коврижки не стал бы он заглядывать в сами эти органы; он и по анонсам легко мог судить о том, какие такие вчерашние чудеса почему-то упустил почтенный «Телеграф». Но вот в «Файнэншиал Таймс» он увидел: «Ежегодное собрание компании Кохун. Бурные сцены!» И он купил «Файнэншиал Таймс», и сунул в карман — для жены, учитывая, что у нее интересы в пивоварне Кохунов, и, возможно, явится желание взглянуть на этот их отчет.
Простые радости жизни
Пересекши Саут-Уэстерн-роуд, он попал на Аппер-Ричмонд-стрит — улицу, которая всегда развлекает его и умиляет. Это — улица контрастов. Известно, что немного лет тому назад, то была священная улица, где ступали только избранные ноги, где каждый дом, крещенный собственным именем, стоял в собственном саду. Ныне же, благодаря усилиям энергических людей, на ней выросли церкви, красные, большие, с гигантскими колоколами, и магазины, где продаются ткани и одежда, где вы приобретете блузку за шесть шиллингов одиннадцать пенсов, и ателье фотографов, и банки, и табачные лавки, и конторы аукционистов. И все-все виды омнибусов бегут по ней. И, как ни странно, она, при всем при том, хранит свою задумчивость и гордость. Везде, где только выдастся местечко, — гигантские плакаты, сплошь посвященные еде и развлеченьям.
Вот восьмифутовый окорок, с которым не управиться за месяц целому полку; косматые, свирепые быки глядят с гигантских чайных чашек, в тревоге, что мясник их не заметит; бутыли пива плюются пеной, способной утопить почтовые суда, — вот и они, очень кстати, на плакате тут же, рядышком; а дальше — сорок сороков декохтов, какие придадут вам силу. А еще дальше, метров через пятьдесят после зазывов на гастрономические оргии, с английским здравомыслием вам предлагают средства от несварения желудка, таких масштабов, что и мастодонта, ненароком сглотнувшего слона, от них немедля пронесет. Дальше — вам предлагают развлеченья. Поразительно, какое множество дворцов сулит вам одну и ту же радость дважды в один и тот же вечер! Поразительно, какую важную роль может играть количество! Достоверное утверждение, что некто свершил нечто неким образом тысячу и один раз без передышки, размещено по всей Ричмонд-стрит, в твердой надежде, надо думать, что вы немедля ринетесь смотреть на тысячу первое свершение. И все эти свершения охарактеризованы вдобавок как оригинальные и новые! Редкие пробелы на стенах отданы благотворителям, готовым поделиться с вами сигаретами по номинальной цене — пенни пачка.
Прайаму Фарлу никогда не надоедает эта фантасмагория Риджент-стрит. Бесконечное, разнообразное зрелище еды, живой и мертвой, и свершителей, во веки веков свершающих свершенья, и миллионов и миллионов сигарет, ладанным дымом курящихся в устах юных красавцев — редкое зрелище, какого он ни разу не встречал, сколько ни колесил по свету — удивительно благотворно на него действует, тешит, убаюкивает душу. Но ни разу он не досмотрел все эти красоты до конца. Нет! Уже дойдя до Барнс-Стейшн, он видит, что все это тянется и тянется, — дальше, дальше; однако, полный до краев, он садится в омнибус и возвращается домой. Омнибус взывает к иным его потребностям; омнибус — антидот. В омнибусе чистота сближена с благочестием. В одном окне прославляется мыло, в другом, вслед за прелюдией: «Все это правда, и всем надо это знать», излагается религиозная догма; третье же окно вас умоляет не делать в омнибусе того, что вы не стали б делать у себя в гостиной. Да, Прайам Фарл всякого навидался, но никогда еще не видывал он города, столь странного, столь полного непостижимых, удивительных вещей. Жаль вот только, что он не открыл Лондона пораньше, когда так жадно искал романтики.
На углу Главной улицы он вышел из омнибуса и немного постоял, поболтал с табачником. Табачник — плотный мужчина в белом фартуке, он вечно стоит за прилавком и продает табачные изделия самым уважаемым жителям Патни. Все мысли его о Патни и о табаке. Убийство на Стрэнде его заденет куда меньше, чем поломка автомобиля на Патни-Стейшн; а смена кабинета — меньше, чем смена программы в кинематографе «Патни Эмпайр». Склонный к пессимизму, он, страшно сказать, не верил даже в Первопричину всех причин, пока однажды витрину «Салмана и Глюкштейна» не раскокал забулдыга, — вот тут уж Провидение на несколько дней возвысилось в глазах табачника! Прайам любит поболтать с табачником, хоть тот непроницаем для чужих идей и не высказывает своих.
В то утро табачник стоял в дверях. На другом углу стояла та старуха, которую утром заприметил Прайам. Она продавала цветы.
— Прелестная старушка! — от души высказался Прайам, после того, как они с табачником сошлись на том, что утро выдалось прекрасное.
— Раньше на другом углу стояла, да позапрошлым маем полиция ее переместила, — откликнулся табачник.
— А почему полиция ее переместила? — удивился Прайам.
— Не знаю даже, что тут вам сказать, — отвечал табачник, — но я ее вижу вот уже двенадцать лет.
— А я только сегодня утром ее заметил, — сказал Прайам, — вижу из окна: она идет по Вертер-стрит. Смотрю и думаю: «В жизни не видывал такой чудесной старушки!»
— Да будет вам! — проворчал табачник. — Костлявая и грязная она.
— А мне даже нравится, что она грязная, — не сдавался Прайам. — Пусть и будет грязной. Станет чистой, будет уже не то.
— Я грязь не уважаю, — постановил табачник. — Гораздо бы приличней было, если б она мылась по субботам, как все порядочные люди.
— Что же — сказал Прайам, — мне — моего обычного.
— Нет, это вам спасибо, сэр, — говорил табачник, возвращая сдачу в три с половиной пенса с шестипенсовика Прайама, покуда тот его благодарил.