Теперь налицо была голая правда, а заодно с ней истинная мотивация: рассказчик жаждал мести. В конце сцены его приняли в «Иргун».
Гурни выключил плеер.
— Итак, — произнес он, — что вы поняли из этой истории?
— Что в кино допросы идут легко, — хмыкнул Фальконе.
— И быстро, — подхватил кто-то из заднего ряда.
Гурни кивнул.
— В кино события всегда развиваются более линейно, чем в реальности, и гораздо стремительнее. Но в этой сцене есть кое-что еще. Если вспомнить ее месяц спустя — как думаете, что именно всплывет в вашей памяти?
— Что пацана опустили, — ответил широкоплечий коп, сидевший рядом с Фальконе.
По залу пронесся гул одобрения, за которым потянулись и другие ответы.
— И как он сорвался в конце допроса.
— Ну да, как он заныл, когда сбили весь пафос.
— Забавно, — произнесла единственная в зале темнокожая слушательница. — Он думает, что его возьмут в «Иргун», если соврет, а его берут, когда он признается в правде. Кстати, а что это вообще за «Иргун»?
В зале засмеялись.
— Так, — произнес Гурни, — давайте все-таки рассмотрим сюжет детальнее. Наивный парень хочет стать членом организации и рассказывает про себя сказку, чтобы выглядеть крутым. Бывалый собеседник видит его насквозь и сперва тычет носом в ложь, а потом выуживает из него правду. И именно эта жуткая правда делает его идеальным кандидатом в фанатики, так что «Иргун» принимает его в свои ряды. Это достоверное описание того, что вы видели?
По залу прошелся чуть неуверенный, но в целом одобрительный гул.
— Может, кому-то показалось, что смысл сцены в другом?
Звезда с испанским акцентом явно боролась с желанием что-то сказать, и Гурни, заметив это, улыбнулся. Это придало ей смелости.
— Не то чтобы вы не правы, и наверняка по сценарию все должно быть, как вы описываете. Только на реальном допросе все было бы не так однозначно.
— Я что-то сейчас не въехал, — буркнул кто-то.
— Сейчас въедешь, — отозвалась девушка, охотно принимая вызов. — Вообще-то нет прямых доказательств, что вторая история правдивее первой. Ну, чувак зарыдал, заявил, что его, пардон, трахнули в жопу. «Ах я бедненький-несчастненький, никакой я не герой, а жертва, меня заставили сосать нацистские члены». Но с чего мы решили, что эта история не такая же ложь, как и первая? Может, «жертва» умнее, чем кажется.
Обалдеть, подумал Гурни, она снова просекла фишку первой. Он помолчал, позволяя озвученной версии произвести нужное впечатление, а затем произнес:
— Вот мы и возвращаемся к тому, с чего начали. Почему мы верим в то, во что верим? Как проницательно подметила офицер, ничто не указывает на то, что вторая версия допрашиваемого — правда. Однако комиссар ему поверил. Почему?
Вариантов было несколько.
— Иногда просто нутром чуешь, что к чему.
— Или это был по всем признакам честный срыв. Если бы он перед вами такое закатил, вы бы тоже поверили.
— В реальности комиссар на допросе всегда хотя бы отчасти в курсе правды. Может, чувак ее просто подтвердил.
Остальные ответы представляли собой вариации первых трех, а большинство слушателей напряженно молчали. Некоторые, вроде Фальконе, выглядели так, будто у них от этой темы раскалывается голова.
Как только версии иссякли, Гурни задал следующий вопрос.
— Может ли ошибаться видавший виды спец по допросам? Хотя бы изредка — может ли он принять желаемое за действительное?
Кое-кто кивнул. Некоторые покачали головой — то ли в знак сомнения, то ли от усталости.
Во втором ряду поднял руку бритый налысо офицер. Его шея цветом напоминала огнетушитель, а на бицепсе красовалась татуировка с изображением моряка Папая. Крохотные щелочки глаз были словно искусственно сужены за счет перекачанных лицевых мышц. Пальцы вытянутой руки были сжаты в кулак. Но когда он заговорил, речь его оказалась размеренной, а интонация — вдумчивой.
— Иными словами, мы иногда принимаем за правду то, во что сильно хотим поверить, так?
— Именно так, — ответил Гурни. — Что вы думаете?
Маленькие глазки чуть расширились.
— Людям вообще свойственно верить в желаемое, — произнес он. — Я сам на этом, так сказать, факторе прокалывался. Но не потому что идеализирую людей. Я не новичок, на работе сталкиваюсь с таким, что насчет людей иллюзий особо нет, — произнес он и чуть оскалился, вспомнив что-то неприятное. — Короче, я всякого дерьма навидался, как и большинство ребят в этом зале. Но тут же дело в чем. Бывает, как вцепишься умом в какую-то идейку — и все начинаешь гнуть под нее. Обычно более-менее понимаешь, где правда, что в голове у очередного придурка и все такое. Но иногда — не всякий раз, но все-таки иногда — не понимаешь, а только думаешь, что понимаешь. Ошибки — часть работы, — заключил он.