Я знаю, за что Юхим обидел учителя. Это он из-за музыки. Шефы из «Сельхозмаша» подарили школе духовую музыку. А кто ж будет играть? Кто учить будет? Сидор Омельянович и говорит Алексею Петровичу:
— Больше некому.
Согласился Алексей Петрович. Кроме уроков черчения ведет теперь еще и духовой кружок. Ноты он знает, в Харькове, в техникуме художественном, на кларнете играл. Микитка называет его капельмейстером, а Юхимка зовет проще — капельдудкой. Учит их Нарошкин так. Микитке дает баритон, Юхимке — бас. Ух и штука! Всем трубам труба! Наденешь ее через голову. Обовьется вокруг тебя, словно удав, поднимет пасть выше твоей головы и гавкает. Оглохнуть можно! У Микитки музыка тоже звучная, но помягче. И трубу он не вешает на себя, а держит, будто лялечку. Я наблюдал, как они учатся. Садятся рядышком. Перед каждым деревянная подставочка для нот, пюпитра называется. И дудят. Конечно, не просто дудят, а вот так: «эс-та-та, эс-та-та, эс-та-та!» Алексей Петрович приговаривает эти такты, носком ботинка пристукивает, рукой примахивает. Потеха! За делом он сердитый, Алексей Петрович. На Юхимку так кричит, что на улице слышно:
— Пойми, тыквенная голова: надо вступать из-за такта, из-за такта! А ты бухаешь, абы бухнуть! Ну-ка, сначала: эс-та-та, эс-та-та!..
Я на музыку не хожу. Слуха, говорят, нет. Правда, слушаю охотно и гармошку и пение. А сам не умею. Интересно, а что делает Котька?..
Да, с чего же я начал этот разговор? Ага, вспомнил. Увидеться бы. Сказать тебе кое-что надо. Непременно увидеться. Потому что писать тебе секретку совсем не собираюсь. Не подходящее это дело. Котька говорил: «Чиркать пером по бумаге — бабское занятие. Если что надо, останови хоть посередь улицы и скажи». Поняла? Так и будет!
2
Райисполкомовская тачанка круто развернулась в нашем дворе. Серые рысаки нетерпеливо танцуют на месте, приминая слякотный снежок. На тачанке — двое. Председатель исполкома Горчичный и конюх, коренастый мужчина в черном крашеном кожушке и в рукавицах из овчины, которые похожи на громадные рачьи клешни.
Мой отец вышел на порожек, пиджак внакидку.
— Заходьте в хату!
— Надо бы ехать, — заметил Горчичный.
— Та ничего. Галушек поедим и тронемся.
— Пусть будет по-вашему! — Горчичный спустил ноги с тачанки, ступил на землю. Тачанка качнулась.
Председатель исполкома — мужчина, о котором говорят: бог ростом не обидел. Сам тонкий, лицо худощавое, голова начисто выбрита. Снял треух, чуть было не задел голой макушкой притолоку. А конюх, тот, можно сказать, не вошел в хату, а вкатился. Стряхнул кожух с плеч, затолкал его валенком в угол, кинул сверху рукавицы-клешни.
— Спасибо, что заглянули! — говорит мать гостям. — Сидайте, будь ласка. Я зараз.
Поставила на стол чугунок, окунула в молочное варево деревянный половник.
Горчичный потер розовую голову, прихлопнул в ладоши:
— Галушечка-душечка, ходи-ка сюда! — Подцепил ее ложкой, рассматривает, словно диво какое. — Э, тетенька, это не по-нашему, — обратился он к матери, — у нас на Полтавщине знаете какие галушки? Вот такие! — показывает просторную ладонь. — Как поросячье ухо!
Отец доволен, что председатель охотно вошел в его дом, так просто повел разговор. Тоже пошутил, обращаясь к председателю:
— Хома Хомич, знаете, каждый кулик свое болото хвалит.