Весело запылала плита. На плите ведро, доверху набитое молодым снежком. Начисто отмоется белье в мягкой талой водице! На скрипучую табуретку поставлено оцинкованное корыто. Возле, на полу, курганом навалено все то, что будет густо мылиться, досуха выжиматься. По хате поплыл белый туман, резко потянуло кисловато-приторным запахом мыла.
Покончив с бельем, мать принялась за темную одежду. Не глядя, выхватила из кучи мои серые штанцы, даже обмакнула их в высокой пене, но спохватилась. Всегда, перед тем как намылить, она тщательно исследует карманы и отцовских брюк и моих. Подолгу копается, вытаскивая из одних гаечки и ключики, из других перышки и резинки. На этот раз, вывернув правый карман моих штанов, она так и ахнула. Кармана, собственно, не было — была широкая дыра с темными подпалами.
— О боже! — воскликнула она таким тоном, что я невольно втянул голову в плечи. — Вот как ты бережешь добро! — И двинулась на меня с веником.
Но не веник страшен, а ее тяжелые укоры. Вон какой вымахал, а до сих пор сижу на чужой шее. От обиды не знаю, куда податься. Хорошо бы убежать куда-нибудь. Ну, скажем, в город, на «Сельмаш». Устроиться бы там рабочим. Жить самостоятельно. Сам себе пан. Куда вздумалось, туда и пошел. Получил бы жалованье: бумажки и медяки. Раскладывал бы их на три кучки. Первую кучку передавал бы Тане — Татьяне Петровне Нарошкиной. Пускай купит себе новую кофту, попроще. На эту глядеть больно… Вторую кучку посылал бы Алексею Петровичу, ее брату. Пускай едет в Харьков, учится на художника, станет великим человеком. Третья кучка — для себя. А что? Хватит и этого. Мне много не надо! Буду ходить в рабочую столовку. Буду петь, как все, про паровоз и про пятилетку. Буду скрещивать на груди замасленные трудовые руки, выставлять вперед ногу, говорить с достоинством, как отец: «Мы рабочий класс, сознательные пролетарии!..»
3
Кони несут нас на восход. Уши забиты ветром. Глаза слепнут от солнца. Солнце большое и пока холодное. Но смотреть на него уже больно. Я, дурак, насмотрелся, теперь совсем ослеп. Чувствую, вот-вот свалюсь с лошади. Правду сказать, я не на солнце глядел, а на Таньку. Но она же скачет прямо на солнце. Я туда и глядел. У Таньки лошадка порезвее наших. Мчится на ней Танька, точно сатаненок, только кофта пузырем. За Танькой лечу я. За мной — Юхим и Микита. Перегоняют друг друга поочередно, а насовсем перегнать не могут. Несемся, конечно, без седел. Поводья в руках. Но порой им не доверяешь и хватаешься за гриву: надежнее. Чувствую, конь подо мной начинает потеть. Атласная кожа так и ходит. Под ней перекатываются бугры мускулов. Конь тяжело дышит, аж стонет. Догадываюсь, ему тоже хочется догнать Танькину лошадку. Да не может он, не может!
Озимые хлеба уже стенкой поднимаются. Яровые пшенички — арновка, белотурка — налиты бледной зеленью. Идут квадраты черной пахоты, за ними — сад молодой. Вон куда полез, на пригорок. Справа, поближе к Салкуце, луга. Там скоро начнутся веселые дни. Застрекочут сенокосилки, потянут свои паучьи ножки конные грабли. Пойдут расти стога.
Впереди бредет стадо. Такую пыль подняло, что солнце помутнело. Вот-вот я настигну Таньку. Но она — брык! — и на земле. Приехали, говорит. Стоит на пахоте, хохочет. Ну да, приехали. Вижу, это — баштан. Вернее, пока не баштан, а пустое поле. Вот посадим дыни да кавуны, будет баштаном.
Где-то сзади тянутся подводы. На подводах едут женщины. Там и моя мать, и Танькина. С ними — тяпки, семена в торбах, харчи на весь день, бочонок воды. День будет жаркий. Хорошо. Так и должно быть: баштаны сеют при настоящем тепле.
Беру тяпку в руки. Танька-дурносмех перекинула через плечо тесемку, поправила на боку сумку с арбузными семечками. И уже, вижу, грызет их. Э, так не годится! Это тебе не жареные тыквенные семечки, которыми ты пропахла от носа до пяток, это семена! Их не в рот, а в землю. Поняла? Ну, так кончай баловство. Выбери себе напарника и гони рядок.
Я хотел стать с ней в пару. Но как тут станешь: и ее мать посматривает, и моя поглядывает. И, боюсь, видят они меня насквозь. Пока я думал, она пошла с Микитой, даже не взглянула в мою сторону. А ко мне подошла моя мать.
— С богом, сынку!
Тяпкой делаю пологую ямку. В нее, как яички в гнездо ложатся семена, брошенные материнской рукой. Пока бью вторую ямку, мать босой ногой заравнивает прежнюю. Смотрю: и руки у нее ловкие, и ноги умелые. Ласковые, работящие. Семенам, должно быть, хорошо под ними. Семена, чувствую, как бы заражаются их теплом, пробуждаются. Они обязательно взойдут, обязательно!