Отец мой поутих насчет церкви, и мне ее жалко стало. Выходит, куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Однажды зашли мы с Микитой в церковь. Я как затянул: «Ого-го-гоу!..»
Поплыло эхо, затрепетало под сводом главного купола. Померещилось, мне, будто вздрогнула тяжеленная цепь, на которой держится паникадило.
Микита объясняет:
— Вон в тех выступах — горшки вмазаны. Понял?
Киваю согласно, но, правду сказать, верится не очень. Хотя почему же? Помнится, возьмешь глечик, поднесешь ко рту, забубнишь — отдается гулко. В церкви, видать, большие глечики вмурованы, покрупнее домашних, оттого и звук пораскатистей.
Микита за то, чтоб церковь не трогали. А что думает Юхим, не пойму. Говорит:
— Яке мени дило!
Конечно, ему теперь не до церкви, своих забот по горло. Отец ж без ноги остался, на деревяшке ковыляет. А деревяшка, известно, не своя нога, на ней шибко не разгонишься. Юхим теперь вместо отца бегает.
Замерла школа, слушает своего директора. Сирота издалека начал, чтобы яснее было. Рассказал, откуда взялась религия и что она такое есть. Всю историю припомнил. Как же, он сам историк, значит, и должен истории рассказывать. Рисовал нам пещерного человека. Гром и молнию рисовал. Страх, говорит, заставил дикаря искать себе бога-защитника. И о рабах сказал: верой их держали в покорности. Но всего интереснее было слушать о рыцарях-крестоносцах, которые шли в бой на бронированных лошадях, в железных латах. Потом про инквизиторов-монахов. Говорит, сонных людей по ночам хватали и живьем в костры кидали. Описал войны всякие. Упомянул Шевченко и его «Конфедератов». Рассказал, как попы против Советской власти руку поднимали, заговоры устраивали.
Так нас накалил, так распек, что дай команду — кинемся на приступ! И еще чем взял:
— Бесполезная масса кирпича! Если этот кирпич с умом употребить, может вырасти двухэтажная школа, как в городе.
Всем уже мерещилась высокая красавица школа с широкими, словно ворота, окнами. Сирота заключил:
— Вы, ученики, застрельщики новой жизни, бейтесь против отсталых элементов, против религии и невежества. Говорите своим отцам и матерям, что церковь — бельмо на глазу. Снесем ее с нашей земли и место заровняем, где стояла!
2
Молодец Котька, вовремя явился. Как раз такое заварилось!
Вся семья их вернулась. Только где жить остановятся, непонятно. Хата — совсем не хата: там теперь свиньи ночуют. Э, да что ломать голову. У них половина слободы родичей, найдут угол!
С Котькой наша тройка увиделась возле «рачной». Подбегаем, не успели поздороваться, как он объявил:
— Кугуты, хотите выпить ситра?
— Да!
— Монета есть?
— Нет!
— Показываю, как надо добывать!
Мимо проходила пустая полуторка. Котька ухватился за борт.
— Гоп-ля!
И скрылся в кузове. Видим, полетели оттуда пустые мешки. За ними Котька; полы куцеватого пиджачишка вразлет, словно крылья. Поднялся с земли, собрал мешки, свернул кулем.
— Счас!
Подался во двор «рачной». С кем он там шушукался: то ли со сторожем, то ли с судомойкой, то ли с самим заведующим? Только, видим, выходит улыбчивый, монгольское лицо еще скуластее стало. Приглашает в «рачную»:
— Потопали, кугуты, поддадим парку!
Усадил за стол, принес три бутылки ситро, граненые стаканы.
— Дуй, братва!
Кажется он каким-то не нашим. Вот хотя бы татуировка… А здорово придумал: по буковке на четырех пальцах: «К-о-т-я», а?! Смотрим на него завороженно. Каждый понимает, атаманить будет Котька. Раньше верховодил, а теперь и подавно!
Когда гуртом выходили на улицу, стало заметно, что ростом Костя не взял. Мы вон как вымахали, парубками стали, а он нет, словно его под прессом держали. Вроде бы во всем взял, а тут недополучил. Ну ничего, думаем, он свое нагонит.
Сидор Омельянович Сирота живет в школьной пристройке. Две просторные комнаты, кладовка. Плита в коридоре. Тут и варят и жарят. Отсюда отапливают всю квартиру. В комнатах чисто. Запах в них городской, не то что в селянских продымленных хатах. И тепло. В каждую комнату выходит печь кафельной стенкой. Белая, высокая: от пола до потолка. Конфорочки на ней медные, завитушки всякие, ангелочки пузатые.
Сидор Омельянович чудно как-то с нами говорит: