Царство такое, рассказывают, было. Людное, Наша слобода за ночь Вавилоном становится.
За два дня до ярмарки на лугу появились цыгане. Стреножили лошадей. Подняли латаные-перелатаные шатры. Завидя спорый цыганский костер, слободяне подумали: «Слава богородице, первые ласточки прилетели. Ярмарка будет дружной!»
Первые ласточки. Предвестники… Уж они себя покажут. Они порезвятся! А в самом деле, что за ярмарка без цыган? Так, ровно каша без соли!
Больше всего цыгане волновали нас, пацанов. Они казались нам людьми фантастическими. Все какие-то необычные: темные, тонконосые, пучеглазые. В ушах кольца, на руках кольца. Все побрякивает, позванивает, потрухивает. Пестреют на лугу, будто цветные стеклышки на ладони.
Мы прилегли поодаль все четверо; глядим на странный мир, удивляемся. Микитка, как всегда, докапывается: что, откуда, почему. Сам отвечает на свои вопросы:
— Батько читал в журнале, что они азиаты.
Юхимка поднял брови:
— Да ну?..
— Говорил, будто какого-то императора убили и за это их приговорили скитаться по свету.
Котька решил смутить всезнающего друга.
— Вот я пойду спрошу вон у той ведьмы, брешешь или правду говоришь?
Цыганка словно бы услышала Котькины слова, сама поманила его пальцем.
Он побежал к шатру. Было видно, как старуха ткнула ему в руку ведерко. Котька метнулся к колодцу, принес воды, обплескав себе ноги.
Когда вернулся и присел около нас, мы с холодным еканьем внутри ждали его рассказа.
— Ничего не было. Только спросила, как звать, что болит. Показал левую руку. Перевязала конским волосом у запястья. Ступай, говорит. Чудна́я баба!
В таборе необычная тишина. Сидят все, будто сонные мухи. Удивляемся, мысленно решаем: «Ладно, они себя завтра покажут!»
Ярмарочное утро наступило. Из-за темной шелковицы показалось красное солнце. Такое теплое, как никогда летом. Улица весело ископычена, усыпана овечьей дробью, уляпана коровьими блинами.
На мне лиловая сатиновая рубашка, короткие штанцы на помочах. На голове — шапка темных волос с красновато-медным отливом, на ногах — чулки из не поддающегося никаким мылам загара. Вот все мое убранство. В руке до пота зажал монету — три копейки. Они дороже всякого золота. Окажись золото в моих руках, я бы не сообразил, что с ним делать. А с тремя-то копейками я царь. Я твердо знаю, куда их употребить. С ними буду, как говорит, в шутку мой отец, и сыт, и пьян, и нос в табаке!
Хлопцы ждали на бугре, у каменного столба. Я подскочил к ним, глянул на луг: внизу клокотала ярмарка! Я пока еще не видел моря, но почему-то подумал: оно именно такое.
Кинулись мы в это море, пошли вглубь, словно камни в воду. Сразу же дружба наша начала трещать. Я ухватился за карусель. Она приковала мой взор разноцветными лоскутами крыши, приворожила меня деревянными конями с расписными седлами и золочеными уздечками. Зачем идти дальше? Где искать счастья, когда вот оно!
Котька тащит к бочке, где поят бузой. Говорит, если бы наш батюшка был не так стар, то причащал бы в церкви только бузой.
Юхим рвется к петушкам. А они же, окаянные, сидят на сосновых палочках, синие, красные, зеленые, да так сахарно поют — слюной изойдешь. Юхимка раздул широкий нос, нацелил его в сторону петушков. Тут и вся его ярмарка!
Только у Микиты не туманятся глаза. Голова ясная, думки спокойные. Потирая левой рукой родинку, что справа, на щеке, принимается нас стыдить:
— Точно мали диты. Хиба можно так сразу: бух гроши, як в воду? Надо пошукать, может, есть диковинки почуднее. С копейкой ходить веселее, чем без копейки.
Угадываю слова Микиткиного отца, старого Перехвата: «С копейкой веселее!» Что говорить, все мы похожи на своих старших. Вон Юхим. Позови его куда на общее дело, ну хотя бы школьный двор подметать, скажет: «Да разве мне больше всех надо!»
Это так, к слову. А ярмарка высвистывает глиняными соловьями, звонит обливными макитрами, алеет стопами обожженных на крутом огне мисок, гудит ведрами, тазами, тенькает стеклянной посудой. Она поет сопилками и цимбалами, плачет лирою и бандурою, вздыхает глубоким воловьим вздохом. Ярмарка раскинула грабли и вилы, топоры и лопаты. Выкинула напоказ застенчивые ситцы и нахально лезущие в глаза шелка, серебристые смушки и рудые овчины, пестрые рядна и простую рогожу. Она богатела янтарными медами и сахаристыми пряниками, обильна свежими хлебами и черствой солью. Она смешала запах дегтя с нежным духом анисовых яблок, едкость конского пота с тонким ароматом розы-троянды. Ярмарка кинула в небо голубей и посадила в клетки кур, привязала к столбам бугаев и сняла путы с цыганских лошадей. Вся она рыдает, хохочет, завывает. Вся, от карусели до ржавого ухналя.