— Отслужил свое. Ось бачишь! — тряхнул медалями. — Шо було, то прошло! — Заторопился. — Прощай! Все списано. Гата! Понял? Никто никому не должен. — Побежал в сторону открытых вагонов…
…Микита подтолкал под себя подушку. Подпер щеку ладонью.
— Землячка повстречал.
Я тут как тут со своим вопросом:
— Сказал кому?
— Не.
— Почему?
Микита повысил голос.
— Кому сказать? Что сказать? Он ничего такого не сделал!
— Не такие ли твоего лейтенанта ухайдакали?
— Пустое балакаешь! Юхим смирный, что телок.
— Может, выбора не было. Приказали: или — или.
Костя прищуривает глаза на Микиту.
— Добряк парень, добряк!
Микита видит, что осаждает. Просит пощады:
— Что вы, хлопцы? Он же потом свое получил!
— Твоими молитвами!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Костину жинку зовут Ганной. Но старый Говяз называет невестку по-слободскому: Нюнька. Не дело, конечно, городскую женщину Нюнькой звать, но суперечить старому не стали: обидчивый, пойдет оглобли ломать, норов свой показывать. Что с ним приключилось на девятом десятке? Покладистый был мужик, смирный — хоть воду на нем вози. И вот тебе на! Муха укусила или время настало такое раздражительное? Наверно, время. Радио кричит, телевизор гудит, газеты предупреждают. Пойдешь в лавку, постоишь с мужиками — то же самое: про войну да про войну.
— Умереть не дадут спокойно, басурманы. То бомбой грозятся, то еще каким чертом. Понапридумывали разного, анафемы дети. Спалят живьем, и пикнуть не успеешь!
Когда-то до войны землемер выписывал газету «Вісті». Все ее экземпляры сохранил до сегодняшнего дня. Часто перечитывает пожелтевшие листы. Берет в руки газету, скажем, в полдень и сидит с ней до заката на каменном порожке, подбив под себя валенок. От буквы до буквы прочитает. Затем вторично прохаживается по полосам, любовно оглаживает, складывает бережно, прячет в ящик комода, запирает на ключик. К «Вістям» отношение особое. Газета Советов, газета самого Григория Ивановича! Всеукраинский староста был человеком добрым. Несправедливости не терпел. «Вісті» — как память о нем.
Говяз в свои восемьдесят с лишним лет без очков читает. Еще и посмеивается над невесткой, которая за швейную машинку садится в окулярах. Он поучает:
— Все потому, что народ мало фруктой интересуется. Сила в глазах только от нее. Особенно от груши.
— Откуда вам известно?
— Откудова, откудова! Надо собственное понятие в голове иметь.
И пойдет и пойдет. Ворчит действительно как свекор.
Не по душе Ганне слобода. Непривычна Ганна топить плиту кизяками, полоскать белье у колодца. Больше всего не нравятся бабы слободские, которые упорно считают ее рязанской. Просто зло берет! Какая же она рязанская, если весь век прожила в Ростове. А Ростов — вот он, рукой подать. Всего три пересадки: Пологи, Волноваха, Дебальцево — и ты дома. На попутной машине — и того ближе. Когда Костя уходил в запас, Христом-богом молила: в Ростов-Дон. Куда там! И слушать не хотел. Только в слободу. Провалилась бы она! Что хорошего в слободе? Медом она намазана, что ли? Настырный, чертов хохол. Вроде папы-землемера. Когда-то был покладистым. Ласковый, хоть голыми руками бери. И взяла — сама теперь не рада! А ведь не хотела, не нравился. Долго обходила его койку в госпитале. И вот, дура, попалась.
Лежал поломанный весь. Ноги в гипсе, на руках шины. Лицо темное, губы блеклые — посмотреть не на что. Только глазом карим водил по сторонам. Прижмурится, бывало, прищурится от боли. Ганна подходила, во всем помогала. Но к душе не подпускала. Не о таком думала. Скулы широкие отпугивали, глаза раскосые стращали, губы, что враз синее гипса становятся, если что не по нем, отталкивали. Не такую карточку в сердце носила. Не для такого себя берегла. Но прилип, и оторвать не сумела.
Когда Ростов уже стал нашим, потянуло туда. Просила-молила, чтобы дали отпуск. Не терпелось на дом свой поглядеть. Без хозяев он, сиротой остался. Отец на фронте. Мать подалась с младшей дочерью в Среднюю Азию, в эвакуацию. Ганна в моряцком госпитале службу несет.
Костя к тому времени пошел на поправку. Шины сняли. Сунули костыли под мышки. Запрыгал по саду, словно журавель подбитый. Просит:
— Ганя, оставь ориентиры. Скоро поеду в слободу, на побывку. Заскочу по пути.
Оставила. Пусть заглядывает.
… Долго давил на кнопку звонка. Потом постучал в двери ботинком. Звонок же немой. Электричества в городе нет.
Откинула цепочку, щелкнула задвижкой, сняла крючок. Он не вошел — влетел в прихожую. И кто его знает, почему у нее ослабли ноги. Может, потому, что в эту минуту не было рядом человека ближе, роднее. Город разрушен. Все чужие. Пусто вокруг. А тут он. Стоит, улыбается. Таким милым показалось его широкое лицо. Чем-то родным повеяло от него, чем-то дорогим пахнуло от темно-синего кителя, от золотистой фуражки. Кинулась на шею, ни о чем не подумав, ни о чем не пожалев.
Когда ехала в Ростов, в станице раздобыла яиц. Осталось еще немного. Вот бы угостить Костю глазуньей. Но ни масла, ни сала. На чем жарить?
Костя сбросил китель на кровать — зарябила тельняшка, — открыл чемодан. Выхватил бутылку кислого «гурджаани».
— Я сам!
Накинул передник, подался в кухню. Запылали в плите какие-то старые журналы. Загудела сковородка, кинутая на конфорку. Вытащил из бутылки глубокую пробку, плеснул розовое вино на сковородку.
— Чи ты сказился?
— Ось покуштуешь!
Вино закипело, зашипело, задымило парком. Костя стукает ребром ножа по яичку и хлюп в вино, хлюп. В самом деле, вкусная штука получилась.
Накормил, напоил и спать уложил, ласковый. Ничего лучшего не хотела. Ничего лучшего придумать не могла. Да и зачем? От добра добра не ищут! Потом появилась тревога. Боялась потерять единственного! Как быть, что делать? Ему утром в слободу ехать. Сроку — пять суток с дорогою. Говорит, отпустили только одним глазом взглянуть и обратно. А там часть догонять надо. Вон уже куда передовая откатилась. А в слободе родной угол. Там отец.
Не отпустила его Ганна в родную слободу. На весь срок при себе оставила. А вышло время, проводила на шоссе. Прицепился на попутный «студер». Рукой не успела махнуть, как с глаз пропал.