— Пришел за олийницу расквитаться?
Староста тоже улыбается без охоты.
— И за олийницу, и за все сразу.
Весело разговаривают! Полицаи ни во что не вмешиваются, молчат. Их поведение- можно истолковать по-разному. Посмотришь со стороны властей: само смирение. Поглядишь с другого боку: стыдно им, видать, и боязно за куртки зеленые, за повязки нарукавные, за карабины куцые. Как бы не оттянуть ими руки.
Юхим не пришел за моим отцом. Не мог прийти. Но когда Тимофея Будяка вели в «холодную», они встретились в узком коридоре. Юхим стоял у самой двери камеры: караулить приставлен. Отец задержался на минуту, посмотрел на часового.
— Что, Юхиме, очи ховаешь? Дивись прямо. Запоминай. Вернется Найдён — расскажешь!
Юхим, глядя в цементный пол волостного коридора, буркнул:
— Хиба я шо?..
На рассвете Юхим сменился. Он больше не видел моего отца. Другие взяли его из «холодной», другие повели через мост к чудно́й кринице, где бурлит и парует горькая вода. Его заставили повернуться лицом к обрыву. Приказали поднять руки над головой, положить их ладонями на каменную стену. Он было прислонился всем телом к холодному камню, закрыл глаза. Забылся на какое-то время. Но потом к нему возвратилось все: и сила, и злость, и чистое сознание. Он обернулся так неожиданно, что каратели оторопели. Не дожидаясь команды, выстрелили. Он оттолкнулся уже после выстрелов. Шагнул вперед. Пошевелил губами. Хотел что-то сказать. Но не мог. Стоял уже мертвый.
3
Надо было дожить до этой ночи.
И мы дожили. Все четверо. Сошлись теперь вместе. Собрались на суд. Один из нас — иуда. Для всех? Не знаю. Я думал о нем именно так.
С чего начнем?
Положили руки на стол. Молчим. Душно — хоть ворот разорви.
Стол стоит во дворе, между хатой и сараем. Со стороны улицы нас прикрывает высокий плотный забор. С противоположной стороны — темный провал огорода.
Через форточку выведен шнур с электролампой. На патроне лампы — проволочная петля. Петля накинута на гвоздь, вбитый в раму окна. Вокруг света — метелица из мошкары и ночных бабочек.
Сидим все четверо во дворе Микиты. Каждому из нас уже за сорок.
Я потираю седые виски, поглаживаю просторные залысины. У Кости — вся голова седая, как на негативе. Микита темен лицом, морщинист; крупная голова Юхима Гаввы острижена под нулевку. Низко свисают усы. Устало свисают.
Понимаем, разговор будет нелегким.
Как его начать?
Микита нашарил в сенях кисет с домино. Расшнуровал кисет, высыпал на стол костяшки. Но я не выдерживаю их резкого цокота, хрипя и задыхаясь, спрашиваю себя и всех:
— Играть с убийцей моего отца?!
В ответ послышалось глухое:
— Пальцем не тронул…
— Все равно убийца!..
Обоими кулаками грохаю об стол. Костяшки разлетаются в темноту. Вскакиваю, стуча палкой, ухожу со двора. Меня бьет озноб. Я не помню себя. Куда иду, почему тороплюсь?
Очнулся — перед глазами каменная стена. Бурлит теплая криница. Часто дыша, присаживаюсь на каменистом порожке. Отстегиваю протез. Сую культю в источник. Щиплет так, что закрываю глаза. Потом ничего, проходит.
Я совсем спокоен. Могу слушать, могу говорить. Раньше хотел ворваться в Юхимову хату, словно во вражескую землянку, с гранатой на взводе. Теперь поставил предохранитель на место. Сначала надо выслушать, понять. Потом судить. Без этого нельзя. Без этого — как жить дальше?
1965–1967