И то сказать, благодаря «сумасшествию» своему буду, верно, избавлен от тюрьмы и каторги. Но Сибирь, сдаётся мне, не хуже нынешней моей жизни, да и прежней, отроческой, под началом Мирбаха.
А ведь нетрудно докторам было бы вылечить меня. Ведь Гавровиц давно рекомендовал мне экспедицию, это-де хорошо мне для здравия душевного и физического. Вот и предписали б теперь: отправить его в путешествие, в сопровождении и под присмотром пользующего врача. Так нет же. Отказали мне и в хивинской поездке. А ведь более полугода я к ней готовился. Тут не захочешь — и вправду сойдёшь с ума.
Стражи мои решили меня развлечь. Принесли мне моего любимого попугая. А попугая этого и впрямь нельзя не любить. Чисты он клоун и пересмешник. Когда я грустен, он смеётся надо мной, так что я и сам над собой уж посмеиваюсь.
А впрочем, Жако совсем, как я. Он тоже заперт в клетке. Он и похож на узника. Пыжится, куражится, и у самого хохолок поник. Прежде, надобно сказать, он летал у нас в зимнем саду, почитай, на воле. Но садовник заметил, как расклевал Жако у пальмы лист. А пальма — редчайшая, прихотливая. Долго, года два садовник ждал на ней листьев. А Жако после этого посадили на цепь.
И вот нынче стражей из комнат моих вывели и цепочку с Жако сняли. Теперь мы с ним вдвоём, друг против друга, оба с поникшими хохолками. Всё ещё не опомнимся.
Впрочем, жить много легче, видя, что твой друг также страждет. Скажут, верно, что я себялюбец. Что ж, не спорю, это так.
Силы покидают меня. Рука дрожит. Надобно идти пить лекарство…»
«Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите и осудите меня. Если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете — жестоко и бесчеловечно…»
Брань на вороту висит
Арест Николая Константиновича сразу оброс слухами, один нелепее другого. Некоторые из них дожили до наших дней.
Михаил Греческий рассказывает:
«Участь великого князя Николая Константиновича по-прежнему оставалась государственной тайной. Официально о его высочестве ничего не сообщали. Цензура заткнула рот газетам, но не молве. О великом князе судачила вся столица. Слухи ходили самые невероятные.
Многие петербуржцы были, впрочем, неплохо осведомлены и близки к истине. Рассказывали о краже икон и брильянтов. Правда, говорившие часто смешивали обе истории в одну. Получалось, что великий князь Николай украл и брильянты и образа, и не из матушкиной спальни, и из домовой церкви. И, дескать, самое странное, что возвели напраслину на лакея, и великий князь Николай сам же, де, оговорил его, и отправили без вины виноватого лакея в Сибирь в каторгу.
Августейшие родственники поддержали слухи про Никин оговор и неправедный суд С тех пор так и считалось в императорском семействе: Ники обвинил и упёк в рудники невинного.
Меж тем появились новые истории.
Одна великосветская дама уверяла, что его императорское высочество великий князь Николай Константинович не иконы вовсе украл, а матушкино брильянтовое колье. И что отдал он его своей американке, а та надела в оперу, а в опере в тот вечер присутствовало императорское семейство, и кто-то из великих княгинь или княжон колье её высочества узнал тотчас, как увидел.
«А я знаю из первых рук, — дополняла рассказы другая светская львица, — что великий князь Николай Константинович в припадке безумия убил своего лакея».
«Ну и слава богу, что посадили его на цепь, — решили в столице. — Не надобно нам любоваться на его помешательство».
А слухи не умолкали. К историям уголовным добавились наконец политические. Степанида Долгорукая, троюродная сестра государевой фаворитки «Катьки», поведала, также из первых рук, что великого князя Николая арестовали за идеи. Он оказался социалист, а арестовать за одно это его не могли. Вот, стало быть, и навесили на него эту пресловутую кражу. А брильянты украл и не он вовсе…
Долгорукую, кстати сказать, поддержал сам Константин Петрович Победоносцев (главный идеолог внутренней политики того времени — авт.). Либерализма он так не любил, что считал его корнем всего зла вообще. И ежели связался великий князь Николай с либералами, то, следственно, и пустился во все тяжкие.
«Политическую» версию достойно завершила кузина Степаниды Софья Долгорукая, по мужу-англичанину — миссис Скипвит. Ей якобы стало известно, что великий князь Николай — и сам один из главных террористов-бомбистов и заговорщик. А заговор, — поведала миссис Скипвит, — у них был ни больше, ни меньше, как убийство царя».
Свою лепту внесла и уже цитировавшаяся графиня Клейнмихель: «Почти в то же время арестовали капитана Ворпоховского, адъютанта и неразлучного спутника Николая Константиновича, человека распутного, развратившего великого князя. После недолгих увёрток он сообщил, что великий князь передал ему бриллианты с поручением отвезти их в тот же вечер в Париж».
Елизаветинские страдания
В сентябре 1874 года великого князя Николая перевезли в Елизаветино, имение графа Захара Григорьевича Чернышова. Находилось оно в ста верстах от Санкт-Петербурга — так было учтено мнение министра двора графа Адлерберга.
Чернышов был рачительным и просвещённым хозяином. Имение содержалось в образцовом состоянии. Располагалось оно в живописном месте на берегу Невы с заливными лугам. Посреди берёзовой рощи на холме располагалась господская усадьба, выстроенная в стиле русского классицизма — с колоннами на фасаде, шпилем на крыше и длинными крыльями. В небольшом отдалении находились сараи, коровник, свинарник, крольчатник, курятник и прочие хозяйственные службы. Выстроены и оборудованы они были по последнему слову западной сельскохозяйственной науки. Всюду царили чистота и порядок.
Ники стал фермером. Точнее батраком. Ему вменили в обязанность ухаживать за курами, кроликами, коровами, свиньями и выполнять другие работы по указанию управляющего. Трудиться приходилось под постоянным надзором военных и полицейских, а также крестьян — дабы делал всё грамотно.
Великому князю, не приучённому к физическому труду, приходилось набивать мозоли на тяжёлой крестьянской работе. Поначалу сильно болели мышцы спины и ног. Вечером он без сил бросался на жёсткую солдатскую койку и мгновенно засыпал. За ночь полностью отдохнуть не мог. Усталость постепенно накапливалась в теле, а передышки ему не давали.
Затем неожиданно наступил перелом. Ники втянулся в работу и стал меньше уставать. Молодость и заложенное от природы здоровье победили. Он стал проявлять интерес к сельскому хозяйству, делал подсчёты и выводы по совершенствованию его экономики.
Написанное им тут же отбирали и с курьером отправляли к Александру II. Царь изучал его наравне с бумагами государственной важности и делал свои выводы. Иногда демонстрировал Никины расчёты Константину Николаевичу и Александре Иосифовне. Успокаивал их, говоря, что дело идёт на поправку. Племянник мыслит здраво. Дурь из его головы улетучивается. Потому что физически трудится на свежем воздухе. К тому же наблюдают за ним люди деликатные и тактичные.
Брат сконфуженно крякал, невестка немного плакала. Император чувствовал себя неловко.
Он был, мягко говоря, недостаточно информирован. Надзирали за племянником люди не деликатные и тактичные, а совсем наоборот. Они получали огромное жалованье за свою работу и вовсе не были заинтересованы, чтобы она скоро закончилась. Поэтому старались спровоцировать великого князя на срывы, скандалы, неадекватное поведение. То есть, делали всё, чтобы Ники не выздоровел.
«Потому нарочно выдумывали ему мучения и унижения, — пишет биограф. — Следили за высоким князем неотступно, насмешки ради заставляли носить грубое платье и убирать навоз или пилить дрова. Стоило ему раскрыть рот — его одёргивали, говоря: «Извольте молчать, ибо вы полоумный, ваше высочество». И когда его высочество просил книгу, приносили погремушку.