Снаружи было… как обычно. Возле «двести-шестьдесят-второй бэхи» сидел Вася-механ и смотрел на стартер. Вокруг этого безмолвного диалога стояли пятеро мотопіхотних недоліків и давали ценные советы. Механ морщился, стартеру было похер. Все говорили по-военному — матерились, перебивали друг друга и курили.
— …Х@йня, — сказал Ярик. — Ніх@я не получиться.
— Получиться, — ответил Варва. — Протерти треба. Щотку тре. Ох@єнну.
— П@здец ему, — махнул рукой Прапор, отхлебнул кофе и сплюнул коричневую слюну. — Забейте @уй и нехай второй бат е@ется.
— Бат в курсі, а воювать нам, — возразил Ярик.
Все покивали.
Вася-механ встал, вытянувшись во все свои полтора метра тощего жилистого тела, окинул всех презрительным взглядом, как умеют только механы, и вытащил из недр своего ужасающего свитера металлическую щетку. Варва заржал.
Я по дуге обошел их, взял помятую бульку с водой и пошел обратно к кунгу. Остановился, открутил пробку и припал к неудобному горлышку, жадно глотая, обливая себя, футболку, резиновые тапки и желтую грязь. Вода была технической… ну и похер. Поставил похрустывающую бульку в угол кунга, взял с полки новую пачку командирского желтого «Мальборо», распечатал и привычно закурил. Передо мной была широкая грунтовая дорога, хилые деревья на склонах, а впереди, в трех километрах, перед дачным массивом, поднимался из земли маленький докучаевский террикон.
Все это время, все эти года они были и оставались, поднимаясь выше и выше из нашей земли — терриконы, терриконы, бесконечные терриконы родного Донбасса.
А Макс погиб в пятнадцатом, от минометки. Жены не было, мне потом сообщили его родители. Я ни черта не почувствовал из-за смерти друга детства, высокого, худого и вертлявого, командира взвода в мотострелковом батальоне армейского корпуса ДНР. Ни-чер-та.
Вечер
Он перезванивает — позже, гораздо позже, чем я набирал. Я уже успеваю забыть про него, под ворохом мелких дел: позвонить отчитаться начштабу сорок первого бата Викторычу (комбату я, после вчерашних люлей за фейсбучный пост про тотализатор на «учбових стрільбах», звонить боюсь), потом по закрытой набрать штаб второго бата «семьдесятдвойки», потом набрать Васю и тут же издевательски сказать «Надеюсь, помешал?» Он позвонит невовремя — я буду на «Альфе», и начнет накрапывать дождик, и вообще — зачем он вообще звонит?
А зачем я ему звонил?
— Привет.
— Привет.
Я не узнаю голос. Это, в принципе, нормально же, да? Двадцать лет прошло… я помню Пашу, помню неплохо. Невысокий светловолосый крепыш с модной тогда прической «площадка». Уехал учиться в Харьков после школы.
Мы дружили тогда, как дружат подростки-одноклассники. Мы вместе уходили с уроков, сидели на крыше и в подъезде, учились играть на гитаре и волочились за девочками, ходили во «вьетнамский» магазин и в видеосалон. Даже китайские пуховики жутких расцветок, те самые, из начала девяностых, у нас были одинаковые. После школы мы разъехались и никогда больше не виделись. Нет, вру, виделись на какой-то встрече выпускников, года через три после выпуска, и поссорились там, даже подрались, запав на одну из расцветших одноклассниц. А теперь вот оно как. «Укропчик»… «Если не ссыш»… Ухтышка, какой храбрый. А одноклассница, кстати, была — уууух… Но ни мне, ни ему не обломилось.
Вот всегда такое некстати вспоминается.
— Ну шо ты там? — Он напряженно-пренебрежителен.
Зачем мы разговариваем? Вопрос вопросов…
— Зачем мы разговариваем, Паша? Зачем ты мне номер дал?
— А ты зачем позвонил? — немного растерянно бурчит Паша.
Он, наверное, думал, что мы сейчас повыпендриваемся друг перед другом, поугрожаем и гордо бросим трубки.
— Логично. Ну шо, как ты там? Кого из наших видел?
— Ээээ… Ну, Макс погиб, может, ты слышал.
— Слышал. А Саня С. воевал с четырнадцатого, на Карачуне был.
— За вас или за нас?
— За нас, Паша, за нас.
— А Костик Р. в Россию свалить хотел, а его на границе завернули. Паспорт-то наш… ваш он выкинул. Он приборзел, теперь на подвале сидит уже полгода.
— Охренеть. Вас не пускают в Россию?
— Ну как сказать…
Мы говорим, вспоминая почти всех одноклассников, мы перебираем имена из детства, тихонько погружаясь в наш Донбасс конца восьмидесятых — начала девяностых, мы смеемся, вспоминая кучу, огромную кучу событий, иногда прерывая мягкую череду воспоминаний холодными чеканными «А сейчас…».