А еще ночью было плохо без мамы и очень хотелось к ней. Она всегда, если ночью вставала, заходила в нашу комнату. Иногда наклонялась, гладила и целовала. Но сейчас она не зашла. Она пошла на кухню, с громким щелчком зажглась стосвечовая лампочка, дав резкую полосу желтого света из-под двери. Захлопала дверца холодильника, раздалось шуршание, стук… И негромкий разговор. Я ничего не слышал, а вставать не хотел — пол был ледяным, тапочки — маленькие, красные, именно тапочки, а не шлепки — где-то далеко под кроватью. Потом папа вернулся в коридор к телефону, стал звонить, кому-то что-то говорить, иногда повышая голос и прикрывая рукой трубку, жужжать телефонным диском и снова говорить, диктовать какие-то списки, фамилии, телефоны и еще упоминать про какой-то «борт». И я заснул. Вот так прямо взял и заснул.
Через два часа начальник единственной в УССР лаборатории тепловизионного контроля и грозозащиты вышел из дома, залез в автобус, набитый аппаратурой, сосудами Дьюара, проводами, еще какими-то обитыми металлом ящиками, с приткнувшимися наверху сиротливыми сумками со шмотками и бутербродами, и ровно поздоровался с нервными сотрудниками. Он излучал спокойствие и уверенность — молодой, здоровый мужик, которого Родина позвала делать свою работу.
Еще через полсуток вертолет Ми-2 поднялся в наполненный смертью воздух, и тепловизионная сьемка горящего, погибающего, радиоактивного места Чернобыльской катастрофы началась. Вертолет разбивал небо лопастями, громоздкий допотопный тепловизор показывал страшную картинку, а внизу, на месте пожара, работали люди — еще не зная, что они уже умерли, их уже нет, и кое-где висящие счетчики Гейгера громко щелкают, кукушками отмеряя последние месяцы их жизни.
Отец вернулся другим человеком.
Через тридцать лет, в том же возрасте, его сын вспомнит обо всем этом, лежа в кунге на одном из терриконов горящего, погибающего, радиоактивного Донбасса. И единственные вещи, которые объединят эти два кусочка жизни, разделенные временем — это возраст, фамилия и ночь.
Да. И еще — тепловизор.
Утро
— Если бы мне давали двадцать центов каждый раз, когда я реализую очередную гениальную идею нашего командира, то я бы…
— То ти би щє більше триндив би, який ти незамінимий чєл.
— Нема в украинском такого слова — «незамінимий».
— Єсть.
— Нема.
— Єсть.
— От ти задовбав.
— Та якби я тебе довбав — з тебе б людина була…
Я тащу три тубуса от «эм-сто-тринадцатых», хэкая и отдуваясь, и ругаюсь с Президентом. Серега несет сверток грязной масксети и чуть ли не приплясывает от радости, что заставил меня работать. За нами плетется Доки — невысокий, весь какой-то осунувшийся, заранее уставший и вечно недовольный. Доки — наш санинструктор и по совместительству главный залетчик. Доки должен стране уже тысяч пятнадцать штрафов за аватарку и десять суток на «губе» в Марике. Предыдущие пять он уже отсидел. Платить Доки не собирается, а про «губу» вспоминает с нежностью — делать ничего не надо, кормят, не трогают. Тока телефон отбирают. На «губу» в комендатуре Мариуполя — очередь на месяца два вперед, как в хорошем отеле, великое «сидение на нуле» убивает армию почище российской артиллерии. Хотя… как раз у нас, «на нуле», аватарят таки поменьше, но вся зона АТО нафарширована частями, как блиндаж — мышами, и там, где нет постоянной опасности по-дурному погибнуть, пьют чаще, больше и «залетней».
План Васи, который он мне нудно рассказывает по телефону все утро, прост — создание ложных позиций. Я, не долго думая и помня, как мы строили боковую проекцию «бэхи», сгоряча предлагаю ему построить танк. Во всех проекциях. Сбить каркас из дерева, вместо башни приспособить огромную шину, несколько из которых валяется по террикону, а одна даже служит нам сортиром, ну и пушку из чего-то смастрячить. Коммандер мои конструкторские идеи рубит на корню и, логично рассуждая о часто летающих вдоль нашей линии беспилотниках и постоянных сепарских наблюдателях, ставит задачу смастерить из пустых труб от ракет, камней, кусков старой подертой масксети и давно списанных ватных штанов позиции ПТУРистов.
Я возмущаюсь, пытаясь доказать, что это как минимум глупо, никто не будет выпасать отдельных ПТУРистов, но Вася добивает меня аргументом «Трубы есть, нам это ничего не стоит, и надо же что-то делать», и я неожиданно для себя соглашаюсь.
Мы пристраиваем трубу на горку из камней, на самом краешке отвала, а Доки пытается набить чем-то бледно-зеленые штаны. Я поднимаю глаза — и замираю.