Но я посмотрю назад. Потому что мы — это только ленточка на земле. Обычная узкая полоска. А вот сзади…
А вот сзади нас стоит армия. Там арта, а арта — это больно, арта — это тяжело, громко и страшно, арта — это ответка, а ответка дорогого стоит.
Там танки, а танки — это лютый трэш, это рев двигателей и сотня бронированных мастодонтов, танки — это контратака, а контратака дорогого стоит.
Там ПВО, а ПВО — это «ветер-на-горе», это «мы держим коридор», это невидимые глаза в небе и яркая вспышка-факел пуска, ПВО — это «небо над нами должно, мля, быть чистым», а чистое небо — дорогого стоит.
Там связь, а связь — это долбаный нерв всего этого железно-порохового ада, связь — это в радейке «наших прижали на дороге, суки, давай, дорогой, насыпай, лево двести!», связь — это инфа, а инфа — она дорогого стоит.
Там авиация, и эта смерть-с-неба — она дорогого стоит.
Там медики, а «щас, дорогой, давай, держись, херня задело, все нормально будет» — это дорогого стоит. Там, там, там…
Там — люди. Потому что армия — из людей. И вот этим людям надо обязательно сказать: «Мужики. Ну… вы в курсе».
Ваша пехота. А пехота — она дорогого стоит.
… А они сидят, и лики их печальны, крылья опущены, пальцы едва касаются струн арф. Они тонки, полуулыбчивы, и цвет их кожи… белый? Нет, какой-то полупрозрачный.
Петр размеренно и величаво шагает по светлому проходу, и все поворачивают головы на высоких шеях, Петр высок, внимателен, строг и бессмертен. Петр идет между ангелов-хранителей, между крылатых и божественных созданий, что присматривают за родом людским, сидя здесь, на бесчисленных ложах из дорогущего мрамора, внимательно вглядываясь в линии судьбы своих подопечных. Мерцающие слабые огоньки таких близких здесь, на небесах, звезд играют на полированном камне, и делают это уже которую тысячу лет.
Они смотрят. Вглядываются огромными прекрасными глазами, поводят плечами… нельзя упустить жизнь того, кому повезло иметь ангела-хранителя. Нужно смотреть.
— Эти — где? — гремит вдруг под высоченными потолками голос Петра, и фрески, кажется, движутся от мощи этого святого тембра. — Вот эти вот, новые — где?!
— Где-где… — роняет развалившийся на ложе рядом ангел. — Как всегда…
— Чер… О Боже! — И Петр с неприличной для апостола скоростью устремляется к далекому огромному выходу.
Близкое солнце бьет в лицо, и кучка людей резко выделяется среди светлого, какого-то пастельного спокойствия.
— Вы что здесь делаете? Почему не на рабочем месте? Почему без арфы? Почему не присматриваете? — голос Петра уже срывается на визг, ну, как с ними, ну, неуправляемые же совсем, ну, все ангелы как ангелы, а эти…
— Все нормально, тарщ полковник. Нам тут нормально видно. Вон, Юра в теплак зырит. — И с другой стороны сбитой из обломков арф скамейки машет рукой и лыбится в темноте молодой пацан, иногда странно дергая головой.
— Так. Вернуться на место. Сосредоточиться. Остальные…
— Остальные нам похеру, тарщ полковник. — И худой чернявый дядька с майорским погоном на грязной мтпшке неторопливо поднимается. — Там по одному смотрильцу на человека, а мы тут за сорок тыщ отвечаем.
— Сорок три шестьсот семь, — подсказывает Юра и снова улыбается. Остальные, группка разных людей в одинаково ношеной форме, сидят, курят и лениво смотрят на Петра. Дым «ротманс-дэми» потихоньку обволакивает Вселенную.
Впервые за две с лишним тысячи лет Петру становится неуютно. Что-то вот не так. Не получается этих заставить работать так, как все. Не хотят. По-своему делают.
— … Так шо мы тут пока, на курилке посидим. Какая разница, откуда смотреть. — И мужик так же неторопливо разворачивается и садится на самодельную лавку. Кто-то кидает бычок в непонятно откуда взявшееся в раю ведро, Юра, не отвлекаясь от наблюдения, вытаскивает из набедренного кармана яркий пакет с семечками. — Короче. Вышли мы тогда в Краме в магаз, взяли четыре блока ротманса и бутылок… ну я хер его знает, скока той воды. Главное, думали, отэто мы умные, два дня пить будем. И шо? Хер там, через семь километров всю воду в ЗиЛа вылили, закипел, собака такая…
Апостол молча уходит по небесам, по плацу, ну, или как тут у них это называется, и несуществующий божественный ветер треплет полы его одеяний.
Здоровый высокий прапор во флектарне провожает апостола взглядом, смотрит на часы, встает и бредет к молодому с теплаком.