«Бэха» чихнула и заглохла. Криков и матов не было — значит, не «заглохла», а «заглушили».
Я по-молодецки, то есть, кряхтя и пытаясь не измазаться, взгромоздился на «копейку» и встал, покачиваясь с пятки на носок. Нога чуть поехала. Не, пора завязывать с подцепленной у комбата привычкой покачиваться. И скользко чего-то на этом нашем «загиблике»…
Из-за бани, холмом чистого благолепия возвышающейся за мной, раздался писк, маты, снова писк и звон упавшего чайника. Грязный Гала вырулил, сосредоточенно смотря под ноги, и уткнулся в «бэху». В одной руке у Галы был почти чистый ящик с Новой Почты, в другой — пищащий щенок, совершенно правильно понявший, зачем Гале ящик. За спиной у невысокого двадцатилетнего контрактника висел РПК.
— Галаааа… — протянул я и снова покачался. Вот же привязалась привычка!
— Шо хочешь? — поднял на меня глаза Гала и скривился. — Ты чего при параде такой на бэху вылез?
— Планы захвата Докуча строю.
— Смотри не навернись, Маннергейм, мля. Клазевиц.
— Темный ты, Гала, человек, хоть и младший сержант. Во-первых, «КлаУзевиц». Во-вторых, от ты у Танцора наслушался про Маннергеймов всяких и суешь их куда попало. Ты хоть знаешь, чем был знаменит тот же Маннергейм?
— Укреплинию построил. И не трындел овердофига, — ответил Гала и опять на меня недовольно посмотрел.
— Уел, згиден.
Щенок снова запищал. Гала угрожающе покачал коробкой возле его носа, щен понюхал картон, чихнул и завопил еще громче.
— Куда грузить? — Гала поднял щенка и коробку и кивнул в сторону лендровера.
— Грузчик, мля… Во-первых, треба щенка напоить. Во-вторых, в ящике наколапуцать дырок. В-третьих… Не в дне же! — крикнул я Гале, который тут же уронил ящик в грязь и достал угрожающих размеров «военный» нож. При виде ножа щенок смолк и облизнулся — ножом открывали тушман, нож — это значит скоро хавка. Ты гля, безусловный рефлекс. Рота Павлова, мля.
— В-третьих, надо шо-то с хавкой в дорогу ему придумать. Сникерсы и вафли он вряд ли жрать станет, — буркнул подошедший Мастер. Я снова покачался.
— В-четвертых… — показался из люка Прапор, посмотрел на меня снизу вверх. — А ну отойди… В-четвертых, это не тот щенок.
— Как не тот? Я, мля, за ним под всей баней лазил! Я ему с чайника ноги мыл! Ну охренеть теперь, мля!
— Не тот, не тот, я тебе говорю. Это «Прапор», — Коля опознал «своего» щенка и потянулся с «бэхи». — А ну, подай его мне, я его научу нашего «загиблика» чинить. Ух ты ж моя пууусечка! Хочешь жрать? Всегда хочешь. Щас дядя Ваханыч капот нашего бимера закроет, я на сигнализацию поставлю, и пойдем ужинать… — Прапор прицелился и опять швырнул тряпку в Ваханыча. На этот раз промазал, и тряпка повисла на остром носу боевой машины.
— Сукаааа… — протянул Гала, отдавая щенка. — А может — тогой?
— Не тогой, — сказал Мастер и почесал седеющую бороду. — Командир у нас хороший, командир у нас один. Опознает подмену — к бабке не ходи. Не обманете, и не старайтесь. У Прапора грудка белая и задние ноги кривые.
— У тебя, мля, задние ноги кривые, нашелся, мля, киновед! — обиделся Прапор.
— Кинолог, — поправил я. — Это называется «кинолог».
— Охренеть, все такие умные, — расстроенно протянул Гала и толкнул Мастера. — Дай сигарету, кинолог.
— Свои кури, — тут же помрачнел Мастер, но сигарету дал. Я тоже полез в карман. Гала затянулся, выдул дым через нос и обернулся ко мне: — Слышь, вы в АТБ заедете? Йогурта мне купи. С клубникой…
Мы стояли и курили. В «бэхе» тихо копался Ваханыч, что-то бубнели друг другу Прапор и щенок, ветер сносил дым в сторону бурчащего лендровера. Было как-то… хорошо, что ли. Как бывает только вечером, зимой и на войне.
Где-то возле СП снова затявкал щенок.
Гала выругался, бросил коробку и умчался в сторону спостережника, высоко поднимая ноги с налипшими комьями плодючого донбаського чернозема. Мастер хмыкнул, глянул на редеющий дымок трубы, торчащей из навеса, и потопал на КСП. Ваханыч спрыгнул с «бэхи», громко чавкнув дутиками, Прапор, нежно прижимая щенка, умудрился аккуратно спуститься, и они вслед за Мастером погребли мимо дроварника. Прапор гладил щенка, тот, сообразив, что угроза в виде Галы и ящика его счастливо миновала, подтявкивал. Видать — на что-то жаловался.
Хлопнула дверка кунга, и на брошенную перед входом палету спрыгнул командир. Поскользнулся и, раскинув руки, аккуратно пошел ко мне. Николаич не шел, а плыл над землей. Аки лебедушка, я такое в балете видел. Правда, в балете, к которому я был абсолютно равнодушен, обычно худенькая девочка в смешной юбке семенит из одного края сцены в другой. Ротный семенил от кунга к лендроверу, через кособокие ступеньки, переступая через связку шестилитровых «булек» из-под бензина. Я представил на ротном оту смешную юбку из балета — поверх неуставного мультикамного софтшела, черной кобуры с рукояткой «пээма», рыжих берцев и флисовой шапочки, сдвинутой на самый затылок. Получилось смешно.