— У нас лица похожи, — сказал Шва, — но всем остальным я по большей части в мать.
При упоминании о матери Шва я невзначай оглянулся — но нигде не было ни фотографий, ни вообще какого-либо признака существования в этом доме женщины.
— Пап, это мой друг Энси.
Мистер Шва как ни в чём не бывало продолжал играть.
— Пап! — повторил Шва, на этот раз чуть громче. Никакой реакции со стороны отца. Шва вздохнул.
— Мистер Шва! — позвал я.
Он немедленно перестал играть и оглянулся в некотором замешательстве.
— О... Должно быть, ты друг Кельвина? — сказал он. — Я сейчас пойду приведу его.
— Пап, я здесь.
— Ты предложил другу что-нибудь попить?
— Энси, ты пить хочешь? — спросил Шва.
— Нет.
— Он говорит, что не хочет.
— Твой друг останется на обед?
— Ага, — сказал я и прошептал Шва: — Я думал, ты сообщил ему, что я приду.
— Сообщил, — подтвердил Шва. — Два раза.
Оказывается, отец Шва отличался поразительной рассеянностью. По всему дому валялись бумажки с напоминаниями. Холодильник, залепленный жёлтыми квадратиками стикеров, походил Большую Птицу[20]. Все заметки были написаны рукой Шва-младшего. «Среда в школе короткий день», — значилось в одной из них. «В пятницу вечер встреч выпускников», — гласила другая. «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ НА ОБЕД ПРИДЁТ ДРУГ» — кричала большими жирными буквами третья.
— Он всегда такой был или красок своих надышался? — спросил я, когда мистер Шва вернулся к своей гитаре.
— Несколько лет назад он свалился с приставной лестницы, получил травму головы. Сейчас он поправился, но временами бывает совсем как ребёнок.
— Ух ты, — прокомментировал я. — И кто в вашей семье за кем смотрит?
— Вот это уж точно, — ответствовал Шва. — Но всё не так плохо. Тётя Пегги приходит несколько раз в неделю, помогает.
Должно быть, сегодня у тёти Пегги выходной. На плите в глубокой сковородке покоился сырой цыплёнок. Я потыкал в него пальцем. Комнатной температуры. Кто знает, сколько времени он так пролежал.
— Может, закажем пиццу?
— Да ладно, — отмахнулся Шва, включая духовку. — От высокой температуры все бактерии окочурятся.
Шва провёл со мной экскурсию по дому. Стены везде были белые, кроме одной в каждой комнате, которая отличалась по цвету. Эффект, кстати, балдёжный. В гостиной стенка была зелёная, в кухне — красная, в столовой — голубая. Цветная стенка в комнате Шва была бежевая. И почему я не удивлён?
— Так вы это... того... — спросил я как можно деликатнее. — Давно вы с отцом... в автономном плавании?
— С тех пор, как мне исполнилось пять, — сказал Шва. — Хочешь посмотреть мою коллекцию скрепок?
Я прогнал услышанное по своим извилинам ещё раз, не уверенный, правильно ли расслышал.
— Ты... Это у тебя хохма такая, да?
Шва сунул голову под кровать и вытащил оттуда коробку. Внутри были пластиковые пакетики на липучке — штук сто, не меньше — и в каждом из них лежала... да, вы угадали правильно — канцелярская скрепка.
Тут были всякие: большие, маленькие и толстенные чёрные, которыми стягивают целые стопки бумаг.
— Клёво, правда?
Я только стоял и пялился на всё это богатство.
— Слушай, Шва, а когда тебя выпустили из дурдома?
Он сунул руку в коробку и выудил оттуда невзрачный пакетик с серебристой скрепкой.
— Вот этой скрепкой был скреплён договор о неприменении ядерного оружия, подписанный Рейганом и Горбачёвым.
— Ну да, скажешь!
Я пригляделся. Скрепка как скрепка, ничего особенного.
Он вытащил другую — сделанную под бронзу.
— А вот эта скрепляла оригинал текста «Hey Jude»[21]. — На свет появилась ещё одна — с голубым пластиковым покрытием. — Вот этой были скреплены листы руководства по эксплуатации космического шаттла.
— Ты хочешь сказать, что она побывала в космосе?
Шва кивнул.
— Вот это да!
Он показывал мне скрепку за скрепкой — каждая последующая потряснее, чем предыдущая.
— Откуда ты их все выдрал?
— Писал всяким знаменитостям и просил у них скрепки с какого-нибудь важного документа. Ты даже не поверишь, сколько из них ответило!
Шва — гений. По большей части народ охотится за письмами, документами и людьми, делающими историю, но никому ещё не пришло в голову заняться теми крохотными штучками, что скрепляют листы истории между собой. А вот Шва додумался. Его коллекция — самая ординарная и одновременно самая интересная из всех, что я когда-либо видел.
Обед был готов только к девяти часам, и такого отвратного цыплёнка я в жизни не ел, если не считать того, что подали однажды на дне рождения одного моего приятеля и который походил по вкусу на пиньяту. И всё равно, мне понравилось обедать со Шва и его отцом — тот даже за едой не выпускал гитару из рук, продолжая терзать её пальцами, вымазанными в курином жире.