Подросток
Я — подросток?
Если бы вдруг, здесь, сейчас, она возникла передо мной,
или мне ее, чужую и далекую,
пришлось бы приветствовать как близкого человека?
Уронить слезу, поцеловать в лобик
только потому,
что у нас одинаковая с ней дата рождения?
В нас столько непохожего,
разве что кости те же самые,
свод черепа, глазницы.
Ибо глаза ее словно бы больше,
ресницы длиннее, рост повыше,
а тело тщательней облечено
гладкой без изъяна кожей.
Правда, есть общие родственники и знакомые,
но в ее мире почти все живы,
а в моем из нашего круга —
почти никто.
Мы так сильно розны,
так о чем-то совсем разном думаем и говорим.
Она знает мало,
зато — упорство, достойное лучшего применения.
Я знаю куда больше —
зато сомневаясь.
Она показывает мне стихи,
записанные почерком отчетливым, аккуратным,
каким я давно уже не пишу.
Читаю ее стихи, читаю.
Ну, может, один этот,
если подсократить
и кое-что подправить.
Остальные ничего особенного не обещают.
Разговор не клеится.
На ее бедных часиках
время еще неуверенное и недорогое.
На моих — и дороже, и точнее.
На прощанье ничего не значащая улыбка
и никакой растроганности.
Разве что, когда она исчезает
и в спешке забывает шарфик.
Шарфик из чистой шерсти,
в цветную полоску,
нашей мамой
связанный для нее крючком.
Я его все еще берегу.
Нелегкое житье с памятью
Я плохая публика для своей памяти.
Она желает, чтобы я неотрывно ей внимала,
а я верчусь, откашливаюсь,
слушаю и не слушаю,
выхожу, возвращаюсь и снова выхожу.
Она хочет целиком занять мои внимание и время.
Когда я сплю, ей это удается легко.
Днем же бывает по-разному, и она досадует.
Она усердно подсовывает мне старые письма, фотографии,
касается событий важных и неважных,
обращает мое внимание на прозеванные обстоятельства,
заселяет их моими умершими.
В ее рассказах я всегда моложе.
Что ж, мило, только зачем все время об этом.
У каждого зеркала для меня другие сведения.
Она негодует, когда я пожимаю плечами.
Тотчас мстительно вспоминает все мои просчеты,
тяжкие, а потому легко забытые.
Глядит мне в глаза, ждет, что я на это.
В конце концов утешает, мол, могло быть и хуже.
Хочет, чтобы я жила теперь для нее и с ней.
Лучше всего в темной запертой комнате,
а у меня по-прежнему в планах насущное солнце,
актуальные облака, наскоро дороги.
Иногда ее общество мне надоедает.
Я предлагаю расстаться. Отныне и навсегда.
Тогда она понимающе усмехается,
зная, что это приговор и мне.
Микрокосмос
Когда впервые глянули в микроскоп,
повеяло жутью и все еще веет.
Жизнь в размерах своих и обликах
и без того представлялась безумной.
То есть сотворялись, конечно, мелкие созданьица,
всякие там насекомые, мошки,
но невооруженному нашему глазу
для обозрения доступные.
А тут вдруг под стеклышком
чрезмерно вовсе другие,
причем столь никакие,
что занимаемое ими пространство
только из жалости можно наречь местом.
Стеклышко их даже не прижимает,
без помехи двоятся под ним и троятся
беспрепятственно и как попало.
Сказать, что их много, — мало сказать.
Чем сильней микроскоп,
тем поспешней и подробней многократны.
У них даже нет нормальных внутренностей.
Они не ведают, что такое пол, детство, старость,
И толком не знают, существуют ли сами — или нет.
Но при этом распоряжаются нашей жизнью и смертью.
Некоторые замирают в мгновенной неподвижности,
хотя неизвестно, что для них мгновенье.
Если они столь мелкие,
может быть, и существование их
сообразно измельчено.
Пылинку на ветре вселенной
с ними сравнить — метеор,
отпечаток пальца — обширнейший лабиринт,
где они могут скапливаться
на свои глухие парады,
слепые свои илиады и упанишады.
Меня давно тянуло о них написать,
но это нелегкая,
всегда откладываемая тема,
достойная, пожалуй, стихотворца получше
и больше, чем я, потрясенного миром.
Но время торопит. Пишу.