Здесь когда-то водились тигры

Рыбьи дети

в местах, где мы раньше жили,
носятся полчища старых крыс.
Они давно казнили последнего короля
у юркого серого войска оторвана голова
крысы рассеянно тычутся носом в покинутые дома
в надежде, что им отворят.
Зря.
Тихо плывет рыбный Дунай
река раздулась от скользких стай
из рыбьего тела глядят растерянные глаза
в городе раньше плескались детские голоса
бывшие дети скучают по недосмотренным снам
глотают с поверхности воздух,
пытаясь их рассказать,
пока воды не скованы льдом
пока не пришла зима.
Давно позабыта дорога домой
следы детей поросли травой.
…Я стану для рыбы-ребенка голосом и ногами
поймаю одну
унесу с собой

Ноябрьская

у неба тяжелые веки
и короткие дни
твои тени вяло бредут за тобой
вдоль уснувших витрин
их стекла уже позабыли,
как блестит по утрам заря
на экранах дрожит бело-серая рябь ноября
так сотни приходят домой
ныряют на дно кровати
даже сквозь толщу перин
слышна колыбельная подземной матери
и ты,
прежде чем падать в её объятья,
плотно закрой оба окна.
Тогда восьминогие кони проскачут мимо,
не разрушив копытами
хрупкие сети сна.

Корни города

я нахожусь под землей,
где грохот вагонов играет марши
моих падений и взлетов,
где в мировой глубине тихо спят сотни фамилий
вперемешку с останками
древних преданий забытых народов
что за тысячи лет сварились
стали вечно несущейся сажею
эта тварь воет свой гимн
в наушниках каждого
глухие от вечного гула,
расползаясь огромным проводом,
киты-поезда точат корни
моего города
на лицах от душного воздуха тает грим,
обнажая клыки и клювы.
по утрам толпы слепо проходят мимо руин,
на которых начертаны руны.

…Змея толпы не видит того,
о чем кричит неоновое табло:
«Строки пророков написаны
маркером на стенах метро»

Зарисовка одного вечера

капюшон Красной Шапочки скалится пастью волка
в комнате резко запахло мясом
в собственной комнате больше всего опасней.
Мой волк перегрыз все цепи, которыми он был связан.
Так становится сказка явью,
а грудь – звериными яслями
у тебя ограничено время, чтобы придумать развязку,
пока действие этой сцены не заползло в реальность

Валькирия плачет

слышишь? где-то валькирия плачет.
Мокнут голубые глаза.
Она обрезает седые ресницы, что сыплются пеплом
на ветхие головы, башни, дома, на город,
который мне всё ещё снится.
Помнишь, тогда я кричал тебе прямо в небо, заглушая
ржавые колокола:
«Валькирия! Унеси меня. Я хоть в бою не пал,
но застряла моя душа между льдами и пламенем,
как в древних мифах далеких северных стран
мне не нужны ни сердце, ни печень, где-то лежит
мой потерянный аусвайс.
Я видел, как в прозрачных стеклах витрин,
под вальяжное раз-два-три,
ты танцуешь невидимый вальс,
измеряя шагами разрушенный Дрезден.

Кафке

Я ночами завидую мёртвым, прячась в бумажной норе.
Бьюсь словами о лёд замерзшего моря
в собственном теле – в погребальной ладье
шелест бумаги заменит мне дребезг волн, женский стон
я – ничтожная точка на карте Праги
я замок
я мост
я тот,
кто на пару пражских кварталов опережает
пьяную смерть,
прячась среди людей.
В толпе я кажусь немного живей.
На вопрос: «Откуда ты родом?»
отвечу – выходец своих книг
борюсь с трудностями перевода
с подкожного на немецкий язык

Пыль

чёрное солнце тает от жара
на землю стекает краска
мы застряли в чужой,
скверно написанной сказке
песочный доктор тонкой иглой
неправильным куклам меняет глаза:
восточный карий на ледяной
на вывесках скалится острый шрифт:
Juden verboten! Russen – назад!
нельзя моргать, а тем более – жить

мы – старая пыль
мы – мертвый слой
на дне давно остывшей печи,
у которой, ты, мальчик, стоишь.