Отец видел, что у каждого из них было еще по две задачи: первая — удержать на плечах огромную голову, что было довольно трудным жонглерским трюком, потому что она все время куда-то клонилась, сгибая шею; и вторая — следить за тем, чтобы ступни, такие же своенравные, как и локти, не стукнули кого-то по щиколотке или не задели стул. Ноги под стать головам и рукам были здоровенными, и, присмотревшись, отец понял, что от них можно каждую минуту ждать чего угодно.
— Эй, — сказал Шутник, — как насчет того, что кто-то пишет портрет Прекрасного принца?
Девушки молчали в изумлении.
— Об этом вся школа гудит, — сказал Еж. — Дайте взглянуть!
— Нет, нет! — воскликнула Мэг.
— Они еще не закончены, — сказала Мари.
— Да ну, — сказал Еж, — не вредничайте! Сестры посмотрели на отца, отец на сестер.
— Ну что ж, — сказала Мэг, — пошли.
Молодежь поднялась наверх. Чувствуя себя виноватым, отец стоял внизу и прислушивался. Наверху хлопнула дверь, протопали большие ноги. Повисла долгая, напряженная тишина. Отец повернулся было, чтобы уйти на кухню; его остановил рев животного, в которого вонзили нож. Потом последовали выкрики и громовые раскаты.
Шутник хохотал. Он топал ногами как сумасшедший, сотрясая дом. «Боже», — подумал отец.
Но вот и Еж присоединился к нему: он заухал, как филин, потом набрал побольше воздуха и издал вопль. Дочери зловеще молчали. Отец слышал, как парни перекликались: «Посмотри на это!», «А тут что?», «А тут? О-ой!». Наверное, они, раскачиваясь, держались друг за друга, чтобы не упасть и не покатиться по полу.
Отец стоял, схватившись за перила.
Сестры заговорили. Не повышая голоса, но гневно. Потом громче. Шутник и Еж не слышали, потому что продолжали дико хохотать, якобы объясняя друг другу, как хороши оригиналы — их рубиново-красные губы, золотые кудри, тела древних греков. Опьяненные бурным весельем, они, конечно, ходили ходуном перед портретами — это можно было себе представить.
— Честер! Уолт!
Это был пронзительный крик — крик джунглей.
Смех прекратился.
Отец почувствовал, что покрывается испариной. Девушки говорили очень тихо, ледяным тоном, словно с чердака подул зимний ветер. В мертвой тишине их голоса звучали ровно, они почти шипели, как змеи. Отец представил себе, как парням указали на дверь жестко вытянутой рукой. И в самом деле, через минуту Честер и Уолт скатились с лестницы, зажимая рты руками. Они взглянули на отца, а он — вопросительно — на них. В глазах мальчишек плясали черти. Прижимая ладони к губам, они выскочили из дома. Отец сжался, зная, что дверь грохнет изо всех сил, так и случилось.
— И не возвращайтесь! — крикнула Мэг, стоя на лестничной площадке. Но было поздно.
В сумерках за дверью дома какое-то время было тихо, потом новый взрыв ненасытного животного смеха. Отец провожал парней глазами, пока они не скрылись из виду: они шли спотыкаясь, облапив друг друга и закинув головы к звездам, совершенно как два пьянчуги, что вывалились из кабака, где провели ночь в загуле.
Позже, к вечеру, зазвонил телефон. Говорил Еж.
— Э-э-э, я просто хотел сказать, что мы оба сожалеем…
— Боюсь, что я не смогу позвать дочерей к телефону, — сказал отец.
— Даже и извиниться нельзя?
— У них наверху дверь заперта.
— Мы все испортили, — сказал Еж несчастным голосом.
— А вы не сдавайтесь. Все станет на свои места.
— Как раз когда все наладилось… — продолжал Еж, — мы уже две недели пытаемся их куда-то пригласить, а они все отнекиваются. И вот мы пришли взглянуть на картины… — Он подавил смешок. — Извините, я и не думал смеяться.
— Я вас вполне понимаю, — сказал отец, — если вам от этого легче.
— Передайте им, что мы очень сожалеем, — сказал Еж. — И раскаиваемся.